Внутри, вовне
Шрифт:
У Марка нет причин завидовать Питеру: у него тоже в прошлом две жены и множество мимолетных романов. Но он — человек совсем другого склада; о любовных шашнях он рассуждает с легкой меланхолией в голосе, и чувствуется, что он искренне любит женщин и до сих пор мечтает о глубокой и долгой любви. Питер же словно поставил перед собой задачу перетрахать всех женщин на земле и вышибить из них дух клавишами своей пишущей машинки. Женские образы в его романах — это сплошь неотличимые друг от друга давалки, будь то еврейская студентка, голливудская кинозвездочка, вьетнамская проститутка или французская художница: все они говорят одно и то же, особенно в постели,
Ну так вот, мы с Марком в тот пятничный вечер изрядно нагрузились, так что моя одинокая суббота в «Апрельском доме» прошла в каком-то благодатном тумане. Когда я наливал по первой, Марк спросил:
— Послушай, Дэви, это правда, что мы вроде бы скоро породнимся на старости лет?
— О чем это ты говоришь? Лехаим!
— Лехаим! Я говорю о своем сыне и твоей дочери — о ком же еще?
— У тебя неверные сведения.
— Ты уверен? Как раз сегодня утром я по одному делу звонил в Хайфу Нахуму Ландау. Он сказал, что у них прочный роман и что у меня будет хорошая невестка. Я согласен.
— Откуда он это взял? Кто ему сказал?
— Бог весть! В Израиле все все про всех знают.
Я рассказал Марку про неожиданный звонок Сандры и про то, что Джен улетела в Израиль. Когда он услышал новости про Сандру, он даже бровью не повел; он лишь сказал, что в свое время то же самое было с Эйбом.
— В Израиле такое нередко случается с молодыми людьми. И чем они благороднее и умнее, тем чаще. Однако… — тут он вздохнул, почти простонал, отпил большой глоток виски, удрученно взглянул на меня и переменил тему. — Сегодня у меня в лаборатории какой-то студент оставил номер «Пентхауза».
— Ну и что?
— Так, стало быть, старина Питер выпускает новый опус? И с таким названием? Это правда?
— Боюсь, что так.
— Я «Пентхауз» никогда не читаю, но когда я увидел на обложке его фамилию… — Марк покачал головой. — Бедная китаянка!
— Да что ты, Марк, этой сан-францисской бляди небось платят столько, что хоть лопатой греби.
— Наверняка! И она небось за деньги и раньше делала все, что угодно, но не выставляла на всеобщее обозрение свои половые органы. Уверен, что ей это было противно. У восточных женщин очень развито внутреннее чувство скромности, Дэйв. Я их знаю, я с ними работал. Но эта вклейка очень в духе Питерова письма.
Марк снова выпил большой глоток виски и закашлялся.
— И он еще драпируется в мантию творческой принципиальности! Тоже мне правдолюбец, наследник Джеймса Джойса! Ну и подонок! — Марк залпом допил свой стакан. — А на самом деле он в литературе еврейский дядя Том. Он вовсю старается уверить гоев, что, несмотря на все израильские военные победы, мы, евреи, остаемся такими же грязными, жалкими и смешными, какими нас всегда выставляли в еврейских анекдотах. Что еврей — это и до сих пор тот жид, который по веревочке бежит, и что два Абраши, трое Срулей все еще на поле боя кричат: «Не стреляйте, ведь тут же люди!», чтобы посмешить гоев.
— Ты что-то сегодня в плохом настроении, — сказал я, чтобы отвлечь его от этой темы.
— Я в чертовски паршивом настроении. Но даже когда я в самом лучшем настроении, я все равно не выношу его лицемерного самодовольства.
Я не мог предвидеть, что Марку попадется на глаза «Пентхауз». Он живет анахоретом в мире науки. Питер Куот — это его Карфаген, который должен быть разрушен, и эту заезженную пластинку он мог бы крутить весь вечер. Мне это было ни к чему, и я сказал ему, что только что прочел научно-популярную книгу Нахума Ландау «Квантовая механика для всех» и ни бельмеса в ней не понял.
Марк просиял. Он — прирожденный преподаватель. Ему никогда не надоедало объяснять мне проблемы современной физики: теорию относительности, квантовую механику, ядерные модели и так далее. Он даже начал однажды растолковывать мне дифференциальное исчисление, сказав: «Тебе надо бы его изучить; это язык, на котором говорят боги». Марк всегда объяснял все очень доходчиво. Беда в том, что современная физика противоречит здравому смыслу; или, как выражается Марк, она «антиинтуитивна». То, что он мне объясняет, я помню неделю или две, а потом все забываю. Но как бы то ни было, мой прием сработал: я отвлек Марка от Питера Куота, и он объяснял мне принципы квантовой механики до тех пор, пока на стену комнаты не упало продолговатое пятно розового цвета, как это всегда бывало и в давно минувшие дни перед заходом солнца.
— Ну вот, — сказал Марк, — уже и закат. Так я тебя оставлю с твоими субботними ангелами-хранителями. Может быть, еще по одной, а?
Пока он наливал, я рассказал ему про Ли и генерала Лева.
— Что? Да ведь я видел Моше как раз накануне его возвращения в Израиль, и он мне ни слова не сказал.
— Я сам только вчера узнал, когда обедал с Ли.
— Но насколько это серьезно? Ведь им же обоим за шестьдесят. — Я знаю только, что он навестил ее в Портчестере. Они потолковали о том о сем, и он предложил ей переехать к нему, и она едет.
— Черт возьми! — воскликнул Марк. — Да ведь это же чудесно!
— Ты помнишь, как они впервые познакомились?
— Конечно. Я дал тебе адрес Моше в Палестине, когда ты мне сказал, что твоя сестра туда отправляется.
— А ты помнишь, на чем ты написал этот адрес?
— Нет.
— На спичечном коробке. Подумать только, — когда я провожал Марка до двери, выпитое виски шумело у меня в голове и подгибало мне колени, — подумать только, сколько жизней начисто перевернул этот спичечный коробок! Сколько судеб он изменил! Марк, может ли человек предвидеть последствия хотя бы самых незначительных своих действий? Можно ли с уверенностью назвать какой-либо поступок, совершаемый человеком, результатом свободы воли? Из-за этого спичечного коробка у Ли вся жизнь пошла наперекосяк. Как знать, может быть, сорок лет тому назад у тебя на самом деле не было выбора; может быть, ты просто не мог не написать этого адреса на спичечном коробке?
— Глубокомыслие под мухой! — ответил Марк с добродушным пренебрежением. — Уволь меня от этих заумных рассуждений.
Он стоял в дверях лицом к комнате, и лицо его представляло собою непроницаемую железную маску, сквозь которую просвечивали грустные памятливые глаза.
— Мы не вспомнили про Бобби Уэбб.
— Да.
— Или про Монику.
— Да, — ответил я. — Бедная Моника.
— Джен — потрясающая женщина, Дэви. Как я тебе все эти годы завидовал! Бобби никогда не была бы такой женой. Не было у нее нужного удельного веса. Но, черт возьми, она таки была красавица!