Внутри, вовне
Шрифт:
— Питер, эта работа не по мне.
— Чушь! Ты произвел на него отличное впечатление. — Он придвинул к зеленому столу стул, перенес на стол одну из пишущих машинок, разложил карточки и засунул в машинку лист бумаги. — Ты только чуть-чуть пригубил его фальстафовских рассуждений, а он может о Фальстафе говорить часами. И о Мольере. И о Шоу. И о Фрейде. И о Марксе. Ведь Карл и Зигмунд были названы в честь Маркса и Фрейда; надеюсь, ты догадался. (Я не догадался.) Это такой сукин сын…
— Зачем он всем этим занимается?
— Когда-нибудь слышал про такую вещь, как деньги?
Питер начал яростно печатать
Из гостиной доносились взрывы смеха. Уже с лестницы я увидел Голдхендлера: он сидел в костюме и при галстуке, причесанный и чисто выбритый и читал какую-то рукопись. Он заметил меня и поманил пальцем. Я вошел.
— Вот этот парень сейчас раздумывает, кем ему стать: юристом или писателем, — сказал он.
Двое людей — усатый мужчина и женщина с необыкновенно красивыми ногами — сидели против Голдхендлера на диване и все еще смеялись.
— Может, вы ему поможете сделать выбор? — сказал Голдхендлер мужчине, ехидно усмехаясь.
Я поперхнулся, и у меня подкосились колени. Да ведь этот мужчина был не кто иной, как Эрнест Хемингуэй, а «блядь с лягушачьим голосом» — Марлен Дитрих собственной персоной. Поодаль, онемев от восторга, сидели двое рекламистов.
— Вы думаете, вы сможете стать писателем? — спросил меня Хемингуэй.
— Не таким, как вы, — сказал я сдавленным голосом. — Таким, как вы, — никогда.
— Это еще нужно выяснить, — ответил он мягко. — Чтобы выработать свой стиль, нужно много работать.
Марлен Дитрих, повернувшись к Голдхендлеру, сказала голосом, словно доносящимся с киноэкрана, — таким он был киношным и типично дитриховским:
— Это ужасно смешная вещь, мистер Голдхендлер. — Она повернулась к Хемингуэю. — Вам не кажется?
— Словно для вас написана, — ответил Хемингуэй.
— Хорошо, я это сыграю, — сказала она Голдхендлеру.
Двое рекламистов подпрыгнули и кинулись в Голдхендлеру с поздравлениями. На меня больше никто не обращал внимания. Я вышел из комнаты и пошел вверх по лестнице. Когда я проходил через первую площадку, из своей комнаты выскочили Карл и Зигмунд, совершенно голые, хлеща друг друга полотенцами.
— А, привет! — воскликнул Зигмунд.
Пока я проходил мимо них, они продолжали свою полотенечную драку. В кабинете Питер все еще остервенело стучал на машинке, а Бойд лежал на диване, попыхивая сигаретой.
— Пожалуй, я попробую, — сказал я.
Питер, не переставая печатать, улыбнулся мне. Бойд показал рукой на ящики:
— Начинай копать. Нам нужны свежие остроты.
Я снял пиджак и галстук и повесил их на распялку в шкаф, затем снял ботинки — ибо, судя по всему, здесь так было принято — и выволок из шкафа на пол кипу журналов «Колледж хьюмор». Я не был уверен, что смогу работать как следует. Я все еще был не в своей тарелке — и не только потому, что познакомился с Хемингуэем и Марлен Дитрих. Встреча с двумя сыновьями Голдхендлера потрясла меня почти так же. Это были первые необрезанные евреи, которых я видел в своей жизни.
ЧАСТЬ III
«Апрельский дом»
Глава 57
Джаз Джекобсон
Пятница. 14 сентября 1973 года
Я сижу в кресле в номере-люкс на восемнадцатом этаже отеля «Апрельский дом — Шератон», держа на коленях блокнот. Вчера я проводил Джен в Израиль.
Позавчера Сандра позвонила из Израиля, разбудив нас около часа ночи, чтобы сообщить, что она решила остаться там насовсем, стать израильтянкой и пойти в армию, чтобы как можно скорее развязаться с тамошней всеобщей воинской повинностью. Мы попросили ее не принимать окончательного решения до тех пор, пока кто-нибудь из нас не прилетит в Израиль, чтобы все обсудить.
— Это ничего не изменит, — заявила она. — Прилетайте, если хотите, но это будет пустая трата времени.
Я не мог бросить работу, чтобы еще раз лететь в Израиль, поэтому Джен уложила чемодан, а я позвонил своей секретарше и попросил ее заказать нам обычный номер в отеле «Сент-Веджис». Но все отели Манхэттена оказались забиты из-за проходившего там съезда маклеров по продаже автомашин, и так-то вот мы и оказались в этом проклятом отеле, в котором я еще ни разу не останавливался с тех пор, как через три дня после Перл-Харбора я вышел через его вращающуюся дверь в декабрьскую пургу, — причем в том самом номере, в котором я когда-то жил вместе с Питером Куотом, а потом спал с Бобби Уэбб. И вот сейчас я провел здесь ночь вместе с женой и призраками давно минувших дней, и вчера я проводил Джен в аэропорт.
— Ради всего святого, уговори эту дуру вернуться домой, — сказал я Джен на прощанье, — или сама оставайся там.
— Кто знает? — бросила Джен через плечо, направляясь к отверстию металлодетектора. — Если у нее есть разумные причины, то, может быть, я и сама стану израильтянкой и тоже пойду в армию.
И вот теперь я сижу и жду двух телефонных звонков: одного — от нее из Израиля, и еще одного — от некоего пришельца с другой планеты по имени Джаз Джекобсон.
Все на свете знают, кто такой Джаз Джекобсон, голливудское чудо-юдо, но мало кто встречался с ним лично. Сейчас одиннадцать часов утра — значит, в Израиле пять часов дня, и Джен может еще успеть позвонить мне до наступления субботы, если ей будет, что сообщить. Когда мне перевалило за пятьдесят, клянусь, я думал, что теперь жизнь у меня пойдет размеренно и неторопливо, но в последнее время она, наоборот, кажется, убыстряет свой темп, и время скачет так, что мне за ним не угнаться.
Вчера, по пути из аэропорта имени Кеннеди, я заехал на еврейское кладбище, где похоронен папа, и там встретился с Ли. На том же кладбище похоронен и ее муж Берни. Вчера был его «йорцайт» — то есть годовщина со дня смерти. Когда он умер, Ли попросила меня и дальше читать до нему «мишнайот», потому что его сыновьям до этого нет дела. Я прочитал поминальные молитвы на могилах папы и Берни, а потом мы поехали в Манхэттен, чтобы прочесть «кадиш» по Берни в «Утке по-пекински».