Внутри, вовне
Шрифт:
— Да.
— Получи профессию. Зарабатывай деньги. Если ты от Бога писатель, это рано или поздно прорвется. Подозреваю, что так оно и будет. Но тем временем у тебя будет на что жить.
— Ну что ж, проводи меня до юридического, — сказал я, почему-то приободренный. — Мне надо зарегистрироваться.
Перед корпусом имени Эйвери Марк протянул мне свою костлявую руку. Я ее пожал, и мы взглянули друг другу в глаза. Мне подумалось, что, хотя Марк был моим лучшим другом в Колумбийском университете, я, в сущности, мало что знал о Железной Маске. Он похлопал меня по плечу:
— Ну, ни пуха ни пера! Не пропадай, Годол!
Я поднял брови. Когда-то, когда мы напились пива и слегка окосели, я рассказал ему про минскер-годоловский период моей жизни, но с тех пор Марк ни разу об этом
Из того, что было после этого, у меня от колледжа осталось только одно воспоминание. После церемонии присуждения степеней, в теплый майский вечер, мы устроили вечеринку на открытом воздухе, на площадке перед статуей «Альма матер». Сбросив пиджаки, мы танцевали с нашими девушками под небольшой студенческий джаз. Среди нас был Боб Гривз; он притопывал, скользил, извивался и кружился, как он это делал и тогда, когда был во фраке и в белом галстуке; как обычно, левую руку он держал высоко и прямо, только, конечно, на ней не было белой перчатки. С того дня я ни разу не видел Боба Гривза, и я понятия не имею, что с ним стало. Не знаю почему, но моя жизнь в колледже завершается в моих воспоминаниях именно этой картиной: Боб Гривз, без пиджака, высоко вытянув левую руку, танцует под светом фонарей перед статуей «Альма матер», немного смешной и немного грустный.
Глава 55
Телефонный звонок Куота
Я работал в летнем лагере для мальчиков в Беркширских горах руководителем художественной самодеятельности — зарабатывал деньги на свое обучение на юридическом факультете, — когда пришла телеграмма о смерти «Бобэ». Она тихо скончалась во сне в квартире тети Ривки. Через час после того, как мне вручили телеграмму, я уже ехал в Нью-Йорк.
Папа и все дядья соблюдали семь дней строгого траура, они сидели на низких табуретках, небритые и без обуви, в квартире тети Ривки, куда то и дело приходили соболезнующие. Все шло, как положено: зеркала были завешаны простынями, и никто, приходя или уходя, не здоровался и не прощался. И тем не менее нельзя сказать, что это была неделя сплошной скорби. В некотором смысле траур стал поводом для семейного воссоединения. За эти дни в квартире тети Ривки перебывала вся наша «мишпуха», даже дядя из Бэй-Риджа. Побывали там и Бродовские, и Гроссы, и Эльфенбейны, и большинство прихожан Минской синагоги. Проститься с «Бобэ» пришел и кантор Левинсон, который в обыкновенном будничном костюме выглядел каким-то странно маленьким и жалким. Нанес визит и Святой Джо Гейгер. А как-то вечером в постоянно открытую дверь вошла миссис Франкенталь, она была словно в воду опущенная, потому что ее муж в это время сидел в тюрьме. Поль женился — она шепнула мне, что на гойке, — и работал где-то во Флориде.
«Зейде» приходил каждый день и вместе с папой и его братьями штудировал в память об усопшей отрывки из Талмуда. Я сидел над Талмудом вместе с ними. Я словно бы вернулся в прошлое. Я говорил на идише, ел бронксовскую еврейскую пищу: маринованную селедку, нут, соленые тыквенные семечки, бисквитные пирожные, медовые пряники, халву — и регулярно молился (конечно же, только за компанию, ибо я объявил себя закоренелым атеистом). То же самое делал папа, у которого шевелюра поседела, как борода дяди Йегуды. Как ни диковинно мне сейчас об этом писать, я должен признаться, что мне нравилось справлять траур по «Бобэ». Я снова был дома. Вся эта неделя была пронизана теплыми, радостными воспоминаниями о маленькой хромой старушке, которая, после того как она была долго прикована к постели, завершила свое угасание тем, что, как выразился папа, встретила Ангела Смерти вопросом: «Ну где ты так долго пропадал?».
Мы беседовали о жизни в старом галуте, о бабушкиной кислой капусте и настойке, о ее зеленых мазях и приступах хандры, о семейных воспоминаниях. Я разворошил осиное гнездо, вспомнив, как она пекла мацу; а пекла она ее так, как никому больше не удавалось. Тетя Ривка тут же сказала, что она сделает мацу. Папе удалось ее отговорить, однако на другой день мы все уже ели мацу тети Ривки и мацу тети Сони. А потом эпидемия приготовления мацы охватила всю «миш-пуху», и когда кончились дни траура, у всех нас уже даже ноздри пахли мацой. Тетя Фейга пекла мацу, жена Бродовского пекла мацу, и, честное слово, даже моя сестра Ли подхватила эту заразу и начала печь мацу. Для урожденной американки у нее получилась не такая уж плохая маца. Но когда ешь мацу, нужно знать меру. Маца очень плохо переваривается, и после этого у меня добрый месяц в животе все время была революция. И все же это была оргия, которую приятно вспомнить. Я готов ее повторить когда угодно.
Однако ни у кого маца не получалась так хорошо, как у «Бобэ». Такой мацы мне уже не едать, я это точно знаю. Свой рецепт «Бобэ» унесла с собой в Эдемский сад, туда, где она, без сомнения, занимает почетное место у ног неведомого мне «Зейде» — шамеса Солдатской синагоги в Минске.
— Дэви! Какого рожна ты в Нью-Йорке? — спросил Питер Куот по телефону. — Я позвонил только, чтобы узнать, как добраться до твоего дурацкого лагеря!
Я как раз укладывал вещи, хотя возвращаться в лагерь мне очень не хотелось. Библиотека юридического факультета работала все лето, и я предпочел бы засесть за книги, но мне нужно было закончить свою работу в лагере, чтобы получить свои двести долларов. Старый крокодил, директор лагеря, согласился отпустить меня в Нью-Йорк на неделю, и ни на один день больше.
Я рассказал Питеру о бабушкиной смерти.
— О! Прими мое сочувствие, старина. Видишь ли, Дэви, дело в том, что мы тут ужасно зашиваемся, и Гарри Голдхендлер хочет с тобой встретиться.
Я лишился дара речи. У меня было то же ощущение, которое бывает у человека, когда он глядит на ошеломительный рассвет, или когда ему сдается женщина, или когда, лязгая цепями, перед ним опускается подъемный мост давно осаждаемого им замка и трубные звуки приветствуют славного Победителя — Виконта де Бража. Это был зов Извне — громкий и ясный.
Гарри Голдхендлер хочет с тобой встретиться!
— Слушай, Питер, у меня же через три недели начинаются занятия на юридическом факультете.
— Знаю, я ему об этом сказал. Он ответил: «Скажи своему другу, что юриспруденция — это дело для старых пердунов, и пусть он дует сюда». Дэви, я начал с пятнадцати долларов в неделю, и я уже зашибаю тридцать. Гарри расплевался с Хенни Хольцем, а у него на шее висят три программы, начиная с первого сентября.
Вот это новость! Часовая воскресная передача Хенни Хольца шла на ура — почище, чем президентские беседы у камина. В теплые воскресные вечера передача Хольца доносилась в Америке из каждого окна. Идя по любой улице, можно было слышать Хольцевы шутки и хохот публики в студии. Хольц был у Голдхендлера гвоздем программы.
— У нас сейчас такой бардак, что сил нет, — продолжал Питер. — Можно, конечно, потянуть день или два, но решить нужно быстро, потому что у нас есть на подхвате еще десяток парней… Черт, меня зовут! Дэви, можешь мне позвонить сюда в двенадцать ночи?
— В двенадцать ночи? Я в это время буду спать.
— Поставь будильник! Мы пойдем где-нибудь поужинаем. Слушай, Дэви, то, что мы здесь делаем, — жуткая халтура, но за это платят. И это дает опыт. Мы с тобой напишем классный фарс и взорвем весь Бродвей. Ты же на самом деле вовсе не хочешь учиться на юриста. И никогда не хотел. Так пошли свою юриспруденцию к чертовой бабушке! Пока.
В тот день папа впервые после смерти «Бобэ» пошел на работу, и когда он вернулся к ужину, он выглядел хуже некуда. Седая щетина — а он должен был не бриться целый месяц, — прибавляла ему добрых двадцать лет. Хоть он и шутил про Ангела Смерти, потерю матери он пережил очень тяжело. Когда он отправился в синагогу, чтобы прочесть по ней «кадиш», я пошел вместе с ним. Я думал, что нам всего-навсего предстоит перейти на другую сторону улицы, но он повернул к Бродвею.