Внутри, вовне
Шрифт:
Папа стоял у входа в прачечную и щурился на меня в ярких лучах солнца, когда я впервые сел за руль подержанного двухместного «форда», который принадлежал прачечной. Рядом со мной сидел Феликс Бродовский: он был на два года старше меня и должен был научить меня водить машину. Я бы, небось, научился быстрее, если бы Феликс не занимал меня разговором. Он, к этому времени уже женатый человек, считал меня неудачником, потому что я пошел в университет, тогда как он, почти мой ровесник, уже сам зарабатывал деньги и, как он выражался, регулярно делал «это самое». Он осведомился, делаю ли я тоже «это самое» регулярно с кем-нибудь из своих сокурсниц, которые, по его мнению, все должны быть слабы на передок. Я ответил, что, дескать, нет, я не
Это, конечно, была ошибка. Наконец-то Феликс Бродовский мог хоть в чем-то почувствовать свое превосходство. Пусть я был сыном человека, узурпировавшего власть в прачечной «Голубая мечта», пусть я жил на Вест-Энд-авеню, пусть я был блестящим студентом Колумбийского университета, но я не только не делал «этого самого» регулярно, я вообще «этого самого» не делал. Тут-то Феликс меня поимел. Пока я вел машину мимо пустых стоянок вдоль реки Бронкс, он неустанно рисовал мне радужные картины тех удовольствий, которых я был лишен. За этими неудобосказуемыми описаниями своих матримониальных радостей он не натренировал меня, как следует делать один действительно трудный маневр — стартовать вверх по склону. На машинах того времени, чтобы это сделать, нужно было, одновременно отпуская сцепление и ручной тормоз, в то же время плавно нажимать на акселератор, чтобы машина тронулась без отката назад. Феликс показал мне этот прием на довольно пологом подъеме, дал мне стартовать раз или два и провозгласил, что я к экзамену готов.
Затем он объяснил, что мое водительское мастерство — или отсутствие такового — на экзамене не будет иметь ни малейшего значения. Все, что нужно сделать, — это положить в дверной карман десятидолларовую бумажку и шепнуть инспектору: «Для вас кое-что есть в этой дверце». Это все. Если я не обрушу машину в реку и не утоплю и себя и инспектора, я получу права. Однако Феликс посоветовал мне не рассказывать об этом папе. Он заверил меня, что все бронксовские водители об этом знают, но мой отец может этого не одобрить. Я думаю, что Феликс Бродовский раскрыл мне эту страшную тайну по старой дружбе, а также из сочувствия, что я никогда не делал «этого самого».
Вы и представить себе не можете, в какой я был панике. Мое первое столкновение с мощью закона и мое приобщение к миру взрослых должно было совершиться при помощи взятки: вот уж воистину потеря невинности! Чем дальше, тем с большим страхом я думал о том, как я буду предлагать инспектору взятку; и когда я отправился сдавать экзамен, я понял, что не смогу этого сделать. Инспектор — дородный седой человек с суровым лицом — сел рядом со мной в машину и сказал:
— Ну, поехали!
До премьеры капустника оставалось две недели. Мне во что бы то ни стало нужно было получить права. По правде говоря, я заранее положил-таки десятку в дверной карман, но, садясь в машину, струсил и инспектору ничего не сказал. Я просто нажал на акселератор и повел машину. Сперва все шло хорошо — до тех пор, пока инспектор не приказал мне остановиться на довольно крутом подъеме. Я как можно сильнее дернул за ручной тормоз. Он едва держал.
— Хорошо. Теперь стартуй.
Стартовать? Стартовать, когда капот уставился в небо? Черт побери Бродовского со всем его «этим самым»! Почему он не потренировал меня на настоящем подъеме?
— Ну, чего ты ждешь? Поезжай.
— Для вас кое-что есть в этой дверце, — сказал я хриплым шепотом. Я включил передачу, отпустил сцепление и ручной тормоз и нажал на акселератор. По крайней мере, мне казалось, что я все это сделал, как надо, но что-то получилось не так. В коробке скоростей раздался скрежет, мотор взревел, машина задрожала мелкой дрожью и начала катиться назад.
— Ты что, охренел? — рявкнул инспектор.
— Для вас кое-что есть в этой дверце, — повторил я, на этот раз уже гораздо громче.
— Что? Не слышу! Останови, к чертям, машину!
Я в ужасе стал снова нажимать на тормоз, на сцепление и на газ, но произвел только скрип и скрежет, а машина, катясь назад, начала набирать скорость.
— Да останови же ты, ради Христа!
— ДЛЯ ВАС КОЕ-ЧТО ЕСТЬ В ЭТОЙ ДВЕРЦЕ! — взвизгнул я, чувствуя, что машина задним ходом делает уже добрых тридцать миль в час и с каждой секундой скорость растет.
— Псих проклятый! Ты нас обоих убьешь! Убирайся к чертовой матери!
Инспектор отпихнул меня в сторону, схватил ручной тормоз и изо всех сил рванул его вверх. Завизжали шины, машина еще раз-другой содрогнулась всем корпусом и остановилась. Мы оба молчали. Инспектор, молча отдуваясь, смотрел на меня.
— Для вас кое-что есть в этой дверце, — сказал я, чуть не плача.
— Я сяду за руль.
Он довез меня до «Голубой мечты», пересел в свою машину и уехал, не сказав больше ни слова. Когда я залез рукой в карманчик дверцы, десятки там не было. Через несколько дней из бронксовской автоинспекции пришло письмо с уведомлением о том, что я провалил экзамен, — по крайней мере, так я предполагал до того, как вскрыл конверт. Однако в конверте лежали мои водительские права.
Так что не презирай налогового инспектора, читатель, и его нюх на лазейки в законе. Таков порядок вещей, в чем я убедился с юных лет. Конечно, уклонение от налогов — это не взятка, это лишь попытка найти законные пути заплатить поменьше, и все это делают. Но вот что я вам скажу: ни один инспектор налогового управления, приходя в юридическую контору Гудкинда, никогда не находил у него кое-чего для себя в дверце. Мне это всегда было противно — тоже с юных лет.
А теперь — к «кадиллаку». Я ликовал. Я не мешкая выскочил из дому и на метро поехал в Бронкс. Я вприпрыжку вбежал по широкой металлической лестнице в папину контору, чтобы поскорее показать папе свои водительские права и зарезервировать за собой двенадцатицилиндрового белого слона, который все равно ржавел без дела. Я был уверен, что папа без колебания предоставит его в распоряжение прославленного автора университетского капустника. Ведь он же так гордился…
Меня сразу же охватывает неодолимая волна воспоминаний: я ощущаю запах мыла и хлорки, висевший в воздухе прачечной; слышу грохот и тарахтенье стиральных машин; вижу потных женщин в белых халатах на первом этаже… Все это умерло и быльем поросло. Сейчас этот район Бронкса уничтожила скоростная автострада на Новую Англию. «Голубая мечта» исчезла, как Атлантида. И подумать только, что это здание было для моего отца пупом земли! Это было все, что он сделал в жизни, все, к чему он приложил свою смекалку и свои способности! Что ж, его согнутая спина помогла мне подняться и стать преуспевающим налоговым юристом в «а голдене медине» — и даже специальным помощником президента. Но вернемся к «Голубой мечте» сорок лет назад…
Когда я вошел в контору, моя сестра Л и сидела там за письменным столом. Контора выглядела крошечной, как и вся прачечная. Я помнил, каким грандиозным казалось мне когда-то это здание: его гигантская дымовая труба упиралась в облака, а необъятный машинный зал внушал суеверный трепет. Теперь это была всего-навсего маленькая фабрика: за годы она сильно уменьшилась в размерах. Моя сестра тоже выглядела довольно невзрачно в блеклой коричневой юбке и коричневой блузке, она перетасовывала какие-то карточки. Пока я беседовал с Ли, открылась дверь папиного кабинета, и оттуда быстрым шагом вышел папа с какими-то бумагами в руках; он что-то коротко сказал конторщикам. Хозяин Гудкинд! Лица конторщиков посуровели, и все уткнулись в бумаги, даже Ли. Но когда папа увидел меня, деловая атмосфера смягчилась: