Внутри, вовне
Шрифт:
Кузен Гарольд, сидя за роялем, провозгласил:
— Ну, а теперь жених и невеста!
Борис и Фейга в центре круга завертелись в вальсе. Все опять захлопали, и некоторые тетушки стали вытирать глаза.
Остановившись около мамы, Фейга закричала:
— А ну, Сара-Гита и Алекс!
Сводные сестры схватили друг друга за руки, посмотрели друг другу в глаза, обнялись и расцеловались. Папа подошел и обнял маму. Борис и Фейга вернулись в круг, и кузен Гарольд заиграл вальсовую мелодию нашего детства. Какой-то поэт-песенник из Гринвич-Вилледжа когда-то написал для этой мелодии слова, и его песня приобрела известность под названием «Юбилейный вальс», но на самом деле — это очень старая еврейская
В те времена мама с папой уже редко танцевали. Папа танцевал в старомодной манере, очень изящно, и выглядел при этом очень гордым. Но и очень усталым. На свадьбе он все время был душой общества — с того самого момента, как Борис раскрошил каблуком стакан: он пел, шутил и дурачился с Борисом, с Фейгой, с Ли, со мной, с тетушками, даже «Зейде» он заставил немного пошаркать ногами. Поэтому он очень утомился. Но все же он не заставил себя упрашивать и покружил маму под эту старую мелодию.
Я никогда не танцую под «Юбилейный вальс». Я вообще не люблю слушать эту мелодию. В машине я выключаю радио, когда я ее слышу. В тот день, когда они танцевали, а все прихлопывали, мама, больше чем когда-либо, приблизилась к тому, чтобы получить свою плойку; и потому что папа хотел, чтобы она ее получила, и для этого даже дал ей возможность поселиться на Вест-Энд-авеню, для меня «Юбилейный вальс» был и остается его песней.
«Бобэ» не была Фейгиной бабушкой, но она была единственной бабушкой на свадьбе, а бабушке на свадьбе полагается танцевать. Мама подтолкнула к ней папу:
— Станцуй с «Бобэ»!
Папа обхватил свою хромоножку мать, которая залилась смехом, как молодая девушка, и медленно, неуверенно пошла с ним танцевать. Все, естественно, снова стали хлопать и ободряюще кричать, но папа с «Бобэ» сделали только несколько па и остановились — и не из-за бабушкиной хромоты. Остановился папа: он тяжело дышал, лицо у него посерело. Улыбаясь, он сказал хриплым голосом, почти задыхаясь, но при этом весело размахивая руками:
— Хорошего понемногу! Теперь пусть станцует еще кто-нибудь.
Круг разбился на танцующие пары. Мы с Ли пробрались к папе и отвели его в спальню Ли; он тяжело опирался на нас, ладони у него были потные. В спальне он сразу же лег лицом вниз на кровать.
— Ступайте обратно! Танцуйте! — сказал он, обхватывая голову руками. — Это же свадьба, все должны веселиться.
В спальню вбежала мама:
— Алекс, Алекс, что с тобой?
— Я позвоню доктору Шайнеру, — сказала Ли.
— Не надо звонить доктору Шайнеру, — задыхаясь, сказал папа. — Я еще не помираю. Дети, идите. Сара-Гита, дай мне стакан воды. — Он повернул голову и взглянул на нас. — Вы слышали? У нас же гости. Идите!
Когда мы вышли из спальни, Ли сказала:
— Я начну работать в прачечной и буду возить его в Бронкс на машине.
В гостиной веселье было в разгаре. Борисово племя веселилось вовсю, танцуя галутные танцы: пары, притопывая, ходили друг вокруг друга и пели русские песни. Кто-то из Борисовых родственников завладел роялем, а кузен Гарольд накладывал себе на тарелку солидную порцию ростбифа. Мистера Кахане и Святого Джо уже не было. Питер Куот все еще подпирал стенку, холодно наблюдая за происходящим, и ермолка у него на голове еще больше сбилась набок.
Ну ни дать ни взять жиды!
Так, наверное, мы выглядели в его глазах: по крайней мере, именно так описана Фейгина свадьба в его повести «Путь Онана», где он — правда, с некоторым художественным домыслом — описал даже спор из-за свечей; он, видимо, его случайно подслушал. Но я вспоминаю Фейгину свадьбу совсем по-другому. Питер, сквозь свои прищуренные глаза, наверно, видел ее такой, какой описал. Он не был одним из нас. Вероятно, он и сам не хотел быть одним из нас, и все же в его пародийном описании есть какая-то щемящая нота горечи, вызванной тем, что он — чужак.
Вскоре после свадьбы папа поехал на обследование к доктору Шайнеру и взял меня с собой. Доктор долго прослушивал и простукивал его белую впалую грудь; потом он сложил свой стетоскоп с таким выражением лица, какое бывает у судьи, который собирается приговорить подсудимого к смертной казни. У доктора Шайнера были большие усы, и от него пахло сигарами и лекарствами; этот запах пробуждал во мне детские страхи перед врачами.
— Можете одеться, Алекс, — сказал он.
— Что, сердце не в порядке? — спокойно спросил папа, наморщив лоб.
— Вам нужно меньше переутомляться, — сказал доктор.
Но не переутомляться было не в папином характере. Ли вскоре действительно начала работать в конторе прачечной. По утрам она садилась за руль и везла папу на работу, а вечером отвозила его назад. Через некоторое время папа снова смог проходить несколько кварталов, не останавливаясь на полпути, чтобы перевести дыхание. Он происходил из семьи, где мужчины — двужильной породы. Дядя Хайман дожил до восьмидесяти с гаком, а дядя Йегуда, которому уже девяносто, все еще подвизается в качестве шамеса в маленькой синагоге у себя в Майами. Беда в том, что папа метил чересчур высоко и хотел всего слишком быстро добиться в «а голдене медине», и он взял себе на плечи слишком тяжелую ношу. Неутолимое честолюбие и доброта характера плохо уживаются друг с другом. В те дни еще никто из нас этого не понял — меньше всего папа, — и все мы пренебрегли тем предупреждением, которое получили на Фейгиной свадьбе.
Глава 52
«Ты его получишь!»
Ли продолжала работать в прачечной, и это портило ей кровь. Она ходила как в воду опущенная и даже не сговорилась пойти куда-нибудь на Новый год: на душе у нее кошки скребли, и ей было не до веселья.
Мы с Питером и Марком сговорились собраться у Питера и пойти на Таймс-сквер смотреть фейерверк. Я пригласил Ли пойти с нами, и она сразу же согласилась: она явно надеялась, что Марк сообщит ей какие-нибудь новости про Моше Лева. В тот вечер я впервые в жизни увидел в еврейском доме рождественскую елку: правда, елочка была совсем крошечная и ее засунули в дальний угол куотовской гостиной, но это была настоящая рождественская елка, увешанная игрушками, усыпанная серебристыми блестками и увенчанная позолоченной звездой. Около елки сидел за роялем Марк Герц и наигрывал какую-то простенькую джазовую мелодию.
— А, вот и наша палестинка! — воскликнул, он, увидев Ли, и перешел на «Атикву», которую закончил эффектным глиссандо.
Свои новости про Моше Лева Ли таки получила. Марк, не тратя даром времени, рассказал, что он получил письмо от своего двоюродного брата: тот написал из Южной Африки и попросил его позвонить Леоноре и передать ей привет.
— По всему видать, Моше в вас души не чает, — сказал Марк. — Он пишет, что его жена и все его семейство на вас надышаться не могли.
Марк объяснил, что Моше Лев года на два уехал по делам службы в Южную Африку — вместе с женой и всеми чадами и домочадцами — и сейчас живет у своего богатого брата, у которого огромный дом в Кейптауне.