Внутри, вовне
Шрифт:
Бойд сказал нам с Питером, что эта идея была мгновенным озарением, соломинкой, за которую схватился утопающий Голдхендлер, чтобы скомпенсировать неминуемую отмену программы Лу Блу. Слабителыцики пришли в восторг, и теперь Голдхендлеру предстояло добыть Барриморов для радиоинсценировки «Войны и мира». Мы с Питером попытались ужать первые главы толстовского романа в получасовую радиопередачу, предусмотрев соответствующие паузы для реклам слабительного. Агент Голдхендлера тем временем осторожно подкатывался к Барриморам. Все это нужно было делать в строжайшей тайне, так как Лу Блу каким-то неведомым образом пронюхал — должно быть, проболтался кто-то из спонсоров, хотя они обещали держать язык за зубами, — что его программу собираются заменить высоколобой инсценировкой
Во всей этой суматохе Голдхендлер почти не прикасался к либретто нового лассеровского мюзикла «Джонни, брось винтовку!» по роману Гашека «Бравый солдат Швейк». Текст этого либретто он привез из Голливуда, и с тех пор рукопись лежала у него на столе. Когда до чтения рукописи перед спонсорами осталось две недели, Jlaccep пришел к Голдхендлеру узнать, как идет дело. Задача Голдхендлера заключалась в том, чтобы расцветить хохмами уже написанное либретто. Лассер обладал даром придумывать для своих мюзиклов курьезные сюжетные ситуации и писать изящные тексты песен, но острить он не умел.
Специально для Лассера было заказано в ресторане «Лин-ди» огромное блюдо деликатесов. Услышав звонок, Голдхендлер сам пошел открывать дверь; мы никогда еще не видели, чтобы он так нервничал. Лассеровский мюзикл был ему нужен как воздух, потому что на радио все отчетливее ощущалась тяга к высоколобым программам. Успех на Бродвее ему бы очень помог, тем более что Лассер обещал поставить его фамилию рядом со своей в качестве соавтора.
Пройдя сквозь великолепную голдхендлеровскую гостиную, Лассер приветствовал меня с Питером небрежным кивком головы.
— Гарри, у тебя шикарная квартира, — сказал он восхищенно.
— Спасибо, Скип.
— И подумать только, — продолжал Лассер, — что все это построено на говне. — Гордая улыбка Голдхендлера сразу же растаяла. — Кстати, Гарри, как идет твоя говенная программа?
— Все нормально.
Лассер указал пальцем на блюдо:
— А это зачем?
— Может, пока мы будем говорить, мы подкрепимся?
— Мне некогда. У меня еще назначены встречи с режиссерами и с хореографами.
Поднимаясь наверх, Голдхендлер показал Лассеру квартиру. Обведя глазами столовую, Лассер сказал:
— Бог ты мой, сколько людей должны были нажраться говна, чтобы ты смог обставить эту комнату!
Когда мы вошли в кабинет, Лассер даже присвистнул:
— Фантастика! В жизни ничего подобного не видел. Чтобы за все это заплатить, нужно было насрать кучу говна высотой с «Эмпайр Стейт Биллинг».
Таким был Лассер в благодушном настроении. Но когда Голдхендлер признался, что с либретто у него еще и конь не валялся, и стал экспромтом выдавать Лассеру свои идеи, тот сразу же заговорил очень резко:
— Гарри, это все ты побереги для спонсоров твоего говна. Я-то тебя знаю. А ну, тохес афн тиш! (задницу на стол!) Да у тебя ни шиша нет! Ты что, кроме этого своего говенного шоу, ни хера не делаешь? Хочешь ты закончить либретто или нет? Эдди Конн спит и видит, как бы поработать над этим либретто. У него еще нет за душой ни одного бродвейского шоу.
Имя Эдди Конна подействовало на Голдхендлера так, как будто его ударило током. Он повернулся в кресле и с силой грохнул по столу волосатым кулаком, так, что стоявшие на столе пепельницы и бутылка минеральной воды аж подпрыгнули.
— Ты хочешь Эдди Конна? Ну, валяй! Тащи ему свое либретто! — заорал он.
Ударив Голдхендлера током, Лассер отступил. Они договорились, что через десять дней Голдхендлер представит готовый текст.
— А вам, ребята, все еще хочется актрисочек? — с широкой улыбкой обратился Лассер к нам с Питером, впервые за все это время показав, что он нас видит.
— Еще бы! — ответил Питер.
— Ну, так тут я, видимо, могу вам помочь больше, чем ваш друг Фокерти, — сказал Лассер, снова улыбнувшись. — Я познакомлю вас с актрисочками.
В тот вечер Голдхендлер был понурее, чем когда-либо на моей памяти. Может быть, во многом тут была виновата погода. На улице выла и крутилась метель, ветер бил по оконным стеклам огромными хлопьями снега. За ужином Голдхендлер лишь раз или два откусил от большой бараньей котлеты, а затем отодвинул тарелку и закурил сигару. Наверно, в глазах Голдхендлера Лассер обволок всю его шикарную квартиру толстым слоем вонючих экскрементов.
— Нет, так не пойдет, — сказал он наконец, прерывая тягостное молчание. — Валять дурака целый день, а потом писать всю ночь напролет: разве так можно написать что-нибудь путное?
— Бальзак писал по ночам, — сказала миссис Голдхендлер, — точно так же, как ты.
— Бальзак был всего-навсего величайший писатель своего времени, — грустно ответил Голдхендлер.
— Ты великий писатель. Может быть, тоже величайший писатель своего времени. «Бедная Розали» — это великое произведение, да, великое! Ей должны были присудить премию О.Генри — ей, а не той дурацкой побасенке. «Бедная Розали» — это на уровне Мопассана! Чехова! Это гениально, ГЕНИАЛЬНО!
«Бедная Розали» была ранним рассказом Голдхендлера — одним из лучших его рассказов. Для того чтобы доказать свою правоту, миссис Голдхендлер вынуждена была вернуться в прошлое, вспомнить о том, что было за шесть или семь лет до того, как появились Лу Блу, Хенни Хольц, Николас Нидворакис, Беккер и Манн и все прочие, прочие, прочие, заполнявшие десять шкафов картотечных ящиков. Но когда миссис Голдхендлер сказала «гениально, ГЕНИАЛЬНО», лицо ее раскраснелось, глаза заблестели, маленькие белые кулачки сжались, и было видно, как осветились лица ее сыновей, а Голдхендлер воспрял духом. Он выпрямился, выдавил из себя смешок, придвинул к себе тарелку и съел еще баранины.
— Нам нужно солнце, — сказал он. — Вот что нам нужно, ребята. Немного солнца. Мы поедем во Флориду, позагораем на свежем воздухе и додавим это либретто одной левой.
Вечером мы впятером — четверо нас и миссис Голдхендлер — сели в ночной поезд на Майами, а там мы сняли номера в отеле «Рони Плаза», где жили, когда получали свой зимний загар, такие знаменитости, как Уолтер Уинчел и Эдди Кантор.
Так случилось, что как раз в это время в Майами отдыхали папа, мама и моя сестра Ли; они остановились в маленькой кошерной гостинице, в которой за много лет до того мы все останавливались, когда приезжали во Флориду на двенадцатицилиндровом «кадиллаке». Я лишь раз нашел время их навестить — в пятницу вечером, когда у них был субботний ужин. В отеле «Рони Плаза» все было украшено рождественскими фестончиками и горели рождественские лампочки, а через громкоговорители день и ночь передавались рождественские песни, и я чуть не забыл, что почти одновременно праздновалась Ханука. Папа привез из дому старый ханукальный подсвечник — «ханукию». Перед наступлением субботы он прочел молитву и зажег свечи, когда я отклонил предложение это сделать. Мы спели ханукальный гимн «Могучая скала спасенья моего» — на старый мотив, на который пел его еще отец-шамес в Минске. Мне это все казалось странным и непривычным; мы ели в большой комнате, где на столах горели субботние свечи, и все мужчины были в ермолках. Некоторые молодые люди сидели с непокрытыми головами, но для меня папа достал ермолку, и я ее надел. Ничто другое так ярко не напомнило мне, как сильно я отдалился от традиций отчего дома. Я чувствовал себя гораздо больше в своей стихии в отеле «Рони-Плаза», чем в этой кошерной гостинице, и если существовал кто-то, на кого я равнялся как на отца, то теперь это был Гарри Голдхендлер.