Внутри, вовне
Шрифт:
Как раз когда я уже собрался ехать в Европу, Марку сообщили, что он получит ожидаемую стипендию, и он тоже собрал вещи — в основном книги — и распрощался с Голдхендлером.
— Не будем себя обманывать, — сказал он, закрепляя ремни на своем видавшем виды чемодане. — Ты обо мне скучать не будешь. По сути дела, я только даром получал деньги, всю работу делал ты. Если не считать того, что ушло на похороны тети Розы, почти все свои заработанные деньги я спустил на Монику. Я об этом не жалею: этот расход себя оправдал. Это был для меня важный жизненный опыт, принц. Поздравляю тебя с побегом от Бобби; это мудрое решение. Надеюсь, оно поможет. Желаю удачи, привет Европе!
Перед отплытием в моей каюте
— Твоя мать и я приплыли сюда в трюме. Нам бросали картошку и хлеб, как собакам. А ты возвращаешься в Европу с шиком.
— Благодаря вам, — сказал я.
— Ты уезжаешь от нее?
С папой не имело смысла играть в прятки, и я честно ответил:
— Пытаюсь.
— Это будет нелегко. — Он пожал мне руку и обнял меня. — Ну, сынок, ни пуха ни пера! Держи глаза открытыми и учись всему, чему можешь!
Путешествие первым классом на океанском лайнере в тридцатые годы доставляло такое удовольствие, которого мир уже больше не знает и не будет знать. Сейчас его не знают и миллионеры. На нынешних лайнерах нет той атмосферы, какая была тогда, — атмосферы, которую с некоторой натяжкой можно сравнить разве что с атмосферой при дворе Людовика Четырнадцатого. Так что мне было не так уж трудно уезжать от Бобби, когда я стоял на палубе и смотрел, как между мной и нею расширялся Атлантический океан.
К молодому человеку, путешествующему с деньгами, девушки льнут, как мухи к липучке. Были у меня кое-какие романы, ничего серьезного, я о них уже давно забыл. Как вы можете догадаться, когда мне доводилось в номере гостиницы услышать по радио песенку из мюзикла, в котором выступала Бобби, или когда я шел по Сент-Джеймсскому парку или по садам Тюильри и мне встречались обнимающиеся парочки, на сердце у меня начинало немного ныть, но я всегда находил, чем отвлечься. На лайнере я познакомился с профессором истории, с которым мы потом некоторое время вместе путешествовали, осматривая музеи Лондона и Парижа, и яростно спорили о религии, потому что он был ревностным христианином и готовился стать священником. Вместе с ним я побывал даже в «Фоли-Бержер» и еще в паре подобных мест. Мне было несколько неуютно находиться в такой близости от нацистской Германии и временами беседовать с людьми, которые только что в ней побывали и, по их словам, отлично провели там время. Я пытался не обращать внимания на истеричные речи Гитлера, которые я иногда ловил по радио, и на тревожные газетные заголовки об угрозе войны. Я ездил, куда глаза глядят, и в конце концов добрался до французской Ривьеры. В Марселе мне вдруг захотелось сесть на корабль и отправиться в Палестину, о которой Ли рассказывала столько хорошего. Но в это время я узнал, что в Канне начинается Bataille des Fleurs — карнавал с парадом и фейерверками, — и я поехал туда.
Находясь вдали от Бобби, я немало думал о ней — холодно и рассудительно. Она выиграла свою игру, поставив меня на колени — ну и что? Я мог себе представить: сидела она в баре с человеком, который был лично знаком с Эйнштейном — с человеком, к которому она рикошетом отскочила от меня и с которым она, конечно, переспала, — сидела и, само собой, зубоскалила про этого дурацкого еврейского радиохохмача Срулика; и тут вдруг, откуда ни возьмись, он сам, легок на помине, появляется из темноты и метели — и это после нескольких недель молчания — и с бухты-барахты делает ей долгожданное брачное предложение прямо перед носом эйнштейновского приятеля. Ну, как ей тут быть? Положение такое, что хоть об камень головой. И зуботычина, которую она мне тогда дала, если подумать об этом на расстоянии, представляется, по крайней мере, понятной.
Я вернулся в Америку и на работу к Голдхендлеру, не написав ей за все это время ни строчки, и после приезда я не пытался с ней связаться. Побег помог.
Глава 82
Снова в плену
Бойд пробежал через аппаратную студии Н-8, самой большой в «Радио-Сити», с кипой программ, размноженных на мимеографе. У него все еще был тот землистый цвет лица, который поразил меня, когда я вернулся из Европы. Это был результат болезни печени, подхваченной им на Аляске, куда он ездил вместе с шефом; он никак не мог оправиться и выглядел как мешок костей. Голдхендлер же, напротив, был бодр и жизнерадостен, как никогда. Поездка на Аляску явно увенчалась успехом, хотя подробностей я не знал. День и ночь Голдхендлер беседовал по телефону с Клебановым, обсуждая технические проблемы, курсы акций и капиталовложения.
— Там кое-кто из твоих знакомых, — сказал мне Бойд, мотнув головой в сторону двери.
Я вышел в коридор, по которому непрерывно сновали из одной студии в другую техники, музыканты, актеры, актрисы и рекламисты. Там на диване, скрестив ноги, сидела Бобби. Я с ней не виделся и даже по телефону ни разу не говорил уже добрых полгода.
— Привет, Бобби!
— А, привет, Срулик!
Она выглядела удивленной. Она сказала, что пришла на какое-то прослушивание, но я подумал, что, возможно, на самом деле она просто хотела как-то невзначай встретиться со мной. Ее белые перчатки от постоянных стирок приобрели желтоватый оттенок, и сиреневый костюм тоже был изрядно, поношен; она похудела, под глазами у нее были темные круги.
— Ну, как съездил?
— Неплохо.
— Мне было бы интересно послушать о твоих впечатлениях. Может, как-нибудь поужинаем вместе?
— Охотно.
— Давай сообразим. Я свободна в пятницу вечером. Но ведь в пятницу вечером ты всегда ходишь к родителям. Так ведь? Я правильно помню?
— Я сейчас живу у родителей.
— Вот как? Их, должно быть, это очень радует.
Я сказал, что я ей позвоню, и вернулся в студию, очень встревоженный. Ей явно приходилось туго. Но, Боже правый, что же мне сделать, чтобы освободиться от притяжения этого гравитационного поля?
Прошло несколько дней.
— Привет, Срулик! Мы, кажется, договорились как-нибудь поужинать?
Хотя папа с мамой были тогда во Флориде, звонок Бобби меня смутил.
— Срулик, если ты не хочешь меня видеть, то так и скажи!
— А, Бобби, не говори глупостей!
Я предложил ей один вечер, потом другой. Нет, нет, в эти дни она занята. Тогда я сказал, что позвоню ей позже или пусть она мне позвонит. Она холодно попрощалась и повесила трубку. «Ладно, Бобби, — подумал я, — черт с тобой; баба с возу — кобыле легче».
— Ты все еще меня любишь?
Мы с Бобби танцевали в каком-то нью-йоркском ночном клубе. Она мне позвонила неделю спустя и была вся сахарная. И вот результат: мы друг у друга в объятиях впервые после того, как я вернулся домой — вернулся и в прямом и в переносном смысле. Я снова читал с папой на идише, регулярно ходил к «Зейде» изучать Талмуд и самостоятельно штудировал на иврите Книги Пророков. Несоответствие между Внешним и Внутренним миром стало насущной проблемой. Но по тому, каким образом мы танцуем, Бобби догадывается, что, задавая этот вопрос, она мало чем рискует.