Внутри, вовне
Шрифт:
После того как Бобби мне позвонила, я, чуть ли не в первый раз за последний месяц с лишним, хорошо спал ночью — и проспал девять часов без просыпу. Тогда я не понял почему. Но теперь мне все ясно как день. Моя бессонница объяснялась не только тем, что я страдал из-за разлуки с Бобби, но и тем, что было уязвлено мое самолюбие. Единого намека Бобби на то, что хорошо бы нам прокатиться верхом, оказалось достаточно, чтобы рана, нанесенная моему самолюбию, излечилась, как по мановению волшебной палочки. Последующие ночи я тоже спал как убитый. Я снова переехал
Как-то, когда я вернулся после поездки верхом в Центральном парке, Питер меня спросил:
— Ты родился в марте?
— Да, а что?
— Звонила Бобби, просила поздравить тебя с днем рождения.
Это было первого апреля. Я понял, что она имела в виду. Судя по гримасе, которую скорчил Питер, он тоже понял. Через несколько дней я получил по почте бандероль, в которой была книга — сборник стихов Эдны Сент-Винсент Миллей «Второе апреля», с надписью: «И. Д. Г. с наилучшими пожеланиями ко дню рождения от Б. В. У.». Я подумал, что не ответить было бы невежливо. Написав и порвав несколько благодарственных записок, я поднял трубку и позвонил Бобби. Как давно я не слышал этого скрежета лифта и хлопанья двери! У меня заныло сердце.
— Алло, кто это?
Голос звучал приглушенно и слабо и закончился приступом кашля.
— Бобби, в чем дело?
— А, это ты! Привет! — она снова закашлялась. — Прости. У меня воспаление легких.
— Боже мой, Бобби! Это серьезно?
— Нет, мне уже лучше. Надеюсь на будущей неделе выйти на работу. А ты небось хотел бы, чтоб я померла? — спросила она с горечью в голосе.
— Милая Бобби, — сказал я, намеренно употребив давнее свое обращение, которое после долгого неупотребления звучало теперь немного со скрипом, — спасибо за книгу.
— А, за это? Не стоит! — снова приступ кашля. — Послушай, Срулик, здесь в вестибюле ужасный сквозняк. Мне, пожалуй, лучше вернуться в постель, а то, не дай Бог, снова разболеюсь.
— Бобби, позвони мне, когда поправишься, ладно? И, может, поужинаем вместе в «Золотом роге»?
— Это будет чудесно! — она снова закашлялась, поспешно распрощалась и повесила трубку.
Глава 80
Вот Куот, а вот порог
— Ну вот, это все решает! — объявил Питер, врываясь в комнату и размахивая в одной руке письмом, а в другой — теннисной ракеткой; затем он дал мне письмо. — Я ухожу! Сейчас же!
Это было письмо из издательства; там, правда, не было никаких обещаний напечатать «Материнское молоко» — задуманный Питером роман, из которого пока была написана только первая глава, — но в письме говорилось, что если продолжение окажется таким же многообещающим, как начало, то можно будет рассмотреть вопрос о публикации. Многочисленные поклонники Питера Куота, вероятно, удивятся, как это они никогда не слыхивали об этом произведении; но дело в том, что в окончательном варианте роман «Материнское молоко» был отвергнут девятнадцатью издательствами, и у Питера хватило ума, чтобы и потом никогда не пытаться его опубликовать.
Это была юношеская попытка, в основу которой легли воспоминания о летних каникулах, которые Питер провел в Мексике. Главная героиня — сорокалетняя учительница из Миннесоты — во время поездки по Мексике знакомится со студентом-старшекурсником, проводящим каникулы в Тахо де Аларкон, и очень быстро из чопорной ханжи превращается в ненасытную нимфоманку, вроде героини фильма «Глубокое горло». Питер с самого начала нашел свою тему. Однако в романе было множество длиннот, да и вообще в этой книге он обогнал свое время. Тогда еще даже «Улисс» был только-только разрешен к печати и считался ужасно непристойной книгой. Смешная сцена в публичном доме в Тихуане, завершающая роман «Сара лишается невинности», взята, в переработанном виде, именно из «Материнского молока», где это — самое лучшее место. Не таков Питер Куот, чтобы дать своему удачному отрывку пропасть без толку.
Короче говоря, в ту же субботу Питер уложил чемоданы и уехал в Мэн: у доктора Куота там была дача, где Питер надеялся в тишине и покое закончить «Материнское молоко». Так завершилось наше с ним творческое сотрудничество и совместное житье.
Сразу же после его отъезда я пошел на традиционную встречу бывших сотрудников «Шутника» и там встретился с Марком Герцем. Он бы худой как щепка, хоть ребра пересчитывай, и свой шницель он поглощал с такой жадностью, что можно было понять, как ему необходимо устроиться на какую-нибудь работу. Он сообщил, что его дядя-меховщик недавно продал свой бизнес, и Марк перебивался из кулька в рогожку, ожидая обещанной ему стипендии, чтобы поступить в аспирантуру в Беркли. Я вызвался устроить его к Голдхендлеру. Голдхендлер воспринял мою рекомендацию очень скептически, но сказал, чтобы Марк пришел к нему потолковать. Марк пришел, когда Голдхендлер завтракал. Незадолго до того у него снова был сердечный приступ, правда менее серьезный, чем первый, и ему пришлось отказаться от своего любимого блюда — мацы со свиными сосисками — и довольствоваться на завтрак обыкновенным омлетом. Вдобавок накануне провалилась одна из написанных им программ и поступило известие, что повысилась популярность передачи Хенни Хольца. И что хуже всего, как мне шепнул Бойд, Голдхендлера беспокоило положение на аляскинских золотых приисках. Клебанов снова приехал в Нью-Йорк.
— Передай мне это говно, — сказал Голдхендлер Бойду, показывая на тарелку с омлетом.
Марк заморгал и удивленно взглянул на миссис Голдхендлер, как ни в чем не бывало сидевшую тут же, за столом, рядом с маленькой дочкой. После этого Голдхендлер задал Марку всего лишь несколько небрежных вопросов. Цвет лица у Голдхендлера был такой же серый, как покрывавшая его щетина, он недавно потерял еще несколько зубов, и, хотя ему было всего тридцать семь лет, Марк, наверное, поверил бы мне, если бы я ему сказал, что Голдхендлеру пятьдесят.
— Ну ладно, Финкельштейн, — сказал Голдхендлер позднее, когда мы остались с ним вдвоем в кабинете, пока Марк ждал внизу, — тебе решать. Он вроде бы толковый парень, только не профессионал.
— Разрешите мне его попробовать, — попросил я.
В этот момент в кабинет вошел Клебанов — дородный мужчина с пышными бакенбардами, в плисовых бриджах и свитере.
— Хорошая новость! — объявил он с порога, даже не поздоровавшись. — Синдикат согласился.
— Вот как! — воскликнул Голдхендлер и расплылся в улыбке, продемонстрировав провалы между зубами. — Отлично! Когда это случилось?
— Я только что говорил по телефону с Джуно. Теперь никому из нас не нужно вкладывать больше ни одного цента. Теперь, как видно…
Когда я уходил, Клебанов продолжал разглагольствовать, а Голдхендлер слушал его с таким же восторженным выражением, с каким «Зейде» читал вслух письма дяди Велвела с отчетами о его судебных победах.
— Ты, кажется, говорил, что он остроумный человек? — заметил Марк, когда мы шли от Голдхендлера.
— Он сегодня был не в духе.
— А, ладно тебе! «Передай мне это говно»! Это же варвар!