Внутри, вовне
Шрифт:
Первое, что сделал Герц, вернувшись в Вашингтон, — это разругался с Сандрой. Их роману конец — по крайней мере пока. Сандра придерживается очень четких отрицательных взглядов на Израиль. Я всегда был уверен, что появление арабского ухажера было самым недвусмысленным и резким выражением Сандриного мнения об Израиле — и обо мне как юрисконсульте Объединенного еврейского призыва. После Шестидневной войны я, подобно большинству евреев, пришел к выводу, что Израиль сейчас является точкой опоры для нашего древнего народа. Если моя маленькая высоколобая интеллектуалка, примкнувшая к «новым левым», не может этого понять — ладно. Я и сам когда-то думал, что сионизм — это для тех, кто витает в облаках. Что ж, как мудро говорят французы, «il faut la jeunesse se passe».
Две недели тому
По словам Эйба — и то же самое сказал мне вчера за обедом израильский посол, теперь уже не такой нервный, — израильская победа в 1967 году так напугала арабов, что теперь символическое воинское соединение, численностью каких-нибудь две тысячи человек, может выстоять чуть ли не против всей египетской армии, если она не сконцентрирует на линии атаки все свои силы для широкомасштабной войны. Надеюсь, что так оно и есть. Когда несколько лет назад я побывал на израильских укреплениях, расположенных вдоль Суэцкого канала, мне показалось, что они чертовски ненадежные, но я сказал себе: «Что я понимаю в военных действиях на суше?» На другом берегу этой широкой канавы можно было невооруженным глазом видеть передвижение очень значительных египетских соединений. Кучка израильских солдат, противостоявших им, казалась достаточно бодрой и уверенной в себе, но она очень сиротливо выглядела в этих песках, под палящим солнцем, осаждаемая роями мух; солдаты жили на полевых рационах и только и мечтали, чтобы их поскорее сменили, это были коричневые от загара молодые парни в зеленой полевой форме, почти все моложе моих двух сыновей.
Скоро к нам должен приехать Брежнев, так что средства массовой информации на время оставили президента в покое. Вроде бы начинает утихать буря обличений, разразившаяся после того, как он сделал свое «разъяснительное заявление», в котором признал, что в Белом доме совершались долго скрываемые нечистые дела. Это заявление он сделал явно не по доброй воле, а потому, что кто-то из сотрудников Белого дома собирался расколоться и в награду попросить иммунитета от судебного преследования. Когда-нибудь обо всем этом будет написано в учебниках истории — о том, как президент поразил всех, сознавшись в том, что, по его тайному поручению, какие-то идиоты пытались незаконно собрать компрометирующие сведения о людях, которых он считал правонарушителями. Не диво, что карикатуристы изображают теперь Белый дом в развалинах, как после землетрясения, или рисуют президента с округлившимися от ужаса глазами на палубе корабля в ураган; или еще — он стоит на песчаной косе с надписью «президентство», которую заливает поднимающийся прилив; или он корчится в ярком луче света, раздетый до плавок. Сейчас, когда он собирается встретиться с советским боссом, наша пресса всячески изощряется, изображая президента в самых смешных и непрезентабельных видах.
Я был в гуще подготовки этой «разъяснительной» бомбы. Я, конечно, мало что мог сделать, потому что не знал точно, что там, в сущности, произошло. Но сейчас я начинаю понимать одну удивительную вещь: может быть, никто не знает всей правды об Уотергейтском скандале, даже сам президент. Это настолько запутанное дело, и, главное, все делалось так потаенно, и такое множество людей сейчас лгут, пытаясь выкрутиться, и побудительные мотивы у каждого такие отчаянные и подозрительные, и столь многие пытаются свалить с себя ответственность и переложить ее на кого-то другого, что чувствуешь себя как в зеркальном зале: кругом — сотни лиц и полулиц, они выплывают со всех сторон, вертятся и растворяются в призматических тенях, так что вы сами не можете понять, где вы и что реально, а что — лишь отражение в зеркале. Даже президент, может быть, тоже, как все, растерянно бродит среди зеркал. Но он, конечно, знает больше, чем сообщает во всеуслышание. Как-то он мне сказал, очень трезво и серьезно:
— Дэвид, жаль, что интересы национальной безопасности не позволяют открыть двери настежь: это был бы самый легкий выход.
На жаргоне рекламистов, который здесь остался главным наследством от ушедших немецких овчарок, «открыть двери настежь» означает выложить всю правду.
Он сказал это в тот день, когда застал меня за изучением Талмуда. Вид этого толстого фолианта каким-то образом его пронял. Он сел и стал говорить о своих родителях, которых он очень уважает — особенно о своей матери, — и о своем квакерском воспитании, и о своей неколебимой вере в Высшую Силу, и о своей привычке в трудные часы молиться о том, чтобы ему открылся путь истинный, и о своем уважении к еврейскому народу, такому талантливому и упорному.
— Уж я-то знаю, что такое упорство, — сказал он с отсутствующим взглядом из-под густых бровей, которые так любят карикатуристы, и добавил, ухмыльнувшись еле заметной кривой улыбкой: — И я знаю, что это такое, когда тебя не любят.
Я снова и снова перечитываю свое описание этой странной беседы, и теперь я понимаю, почему Джен рвет и мечет. Он действительно вызывает некоторую симпатию, а для Джен он — низкий мошенник, который должен пасть. Она не хочет тревожиться из-за оттенков света и тени или из-за множества отражений в зеркалах.
Когда «разъяснительному заявлению» была придана окончательная форма, кто-то подсказал, что хорошо бы «дать текст на просмотр Дэйву Гудкинду, чтобы тот оценил его с этической точки зрения». Хотите — верьте, хотите — нет, но так это и было. Рассчитывали, что я, с моей ермолкой и Талмудом, могу обнаружить и исправить какие-то этические нюансы, к которым президент и его штат напрочь глухи. Но я только предложил изменить несколько фраз; они были изменены именно так, как я посоветовал, и я получил от президента записку с изъявлением похвал и благодарности.
Видите ли, здесь, в Белом доме, ничто не кажется само по себе правильным или неправильным, нравственным или безнравственным, законным или преступным. Есть только один критерий: целесообразность. Смутно ощущая ограниченность такого подхода, президентские помощники дают мне на просмотр тексты подготовленных ими заявлений, чтобы я оценил их «с этической точки зрения». Это выглядит как эпизод из «Алисы в Стране Чудес», но даже Льюису Кэрроллу не пришло бы в голову дать текст какой-нибудь речи на просмотр мне — мне, Израилю Дэвиду Гудкинду, налоговому юристу, продувному ловкачу и наемному проныре — для проверки «с этической точки зрения». Поначалу сотрудники Белого дома пытались со смешком отмахнуться от Уотергейтского скандала, заявляя, что это какой-то дурацкий сдвиг по фазе, и вот теперь они один за другим сдвигаются все ближе и ближе к пропасти, а их босс к ней уже так близко, что вот-вот упадет. Но, пока он не упал, я готов помогать ему своей «этической точкой зрения». Сам не понимаю почему, но мне хочется ему помочь. Чертовски неприятное для президента положение — встречаться с Брежневым, будучи раздетым до плавок.
А я тем временем снова примусь за «Апрельский дом» — так я решил назвать свою книгу. Она становится моим убежищем и источником наслаждения. Теперь мне уже ясно, что я так и не сумел полностью убить в себе писательский зуд. Может быть, я просто завидую Питеру Куоту. Юриспруденция была для меня игрой, я о ней не жалею; в ней я таки сделал кое-что хорошее, что бы ни думал обо мне Эйб Герц. (Кстати сказать, когда он не за границей на специальном обучении и не на военных сборах, Эйб работает в Тель-Авиве налоговым юристом. Что ж, он не первый огнеглотатель, который стал дерьмоглотателем.) Но все же я счастливее всего, когда пишу, особенно, когда пишу что-нибудь смешное.