Внутри, вовне
Шрифт:
— Легок на помине! — воскликнула мама. — Вот и он! У тебя небось уши горели. Тут кое-кто как раз тебя похвалил.
— Привет, Дэвид! — «Дуглас Фэрбенкс» улыбнулся и провел пальцем по усам — точно так, как он это делал в кино. Он сел и скрестил ноги в идеально отглаженных брюках — со стрелкой, острой как нож — и в каких-то матерчатых покрышках на ботинках. Чисто, как в кино! Они с мамой сидели рядом на диване, а на низком столике перед ними были разложены брошюры, фотографии и какие-то бумаги.
— Посмотри-ка, — сказала мама. — Это так красиво!
Я повиновался.
— Это что, лагерь для девочек? — спросил я, увидев несколько фотографий, на которых были только девочки.
— О да! — восторженно сказала мама. — Это лагерь «Нокомис». Туда поедет Ли.
— «Нокомис»? Это на иврите?
Мистер Уинстон улыбнулся:
— Нет, Дэвид, это по-индейски. «Прямо с месяца упала к нам прекрасная Нокомис, дочь ночных светил Нокомис». Ты будешь читать Лонгфелло в будущем году. Это писатель, по имени которого названа ваша улица.
— Эти лагеря, конечно, еврейские? — спросила мама слегка недоверчиво.
— Миссис Гудкинд, я же еврей! — сказал, улыбнувшись, мистер Уинстон и провел пальцем по усам.
— Правда? — спросила мама, широко раскрыв глаза. — Никогда бы не подумала.
Меня это тоже удивило. Я был уверен, что все учителя — гои, в том числе и этот обольститель; да в те времена так обычно и было.
— Мой дед был раввин.
— Неужели? Где?
Неопределенно махнув рукой в сторону, по-видимому, Атлантического океана, мистер Уинстон ответил:
— О, в Европе.
Не думаю, что он это выдумал. В те дни часто можно было услышать разговоры о том, что кинозвезды вроде Дугласа Фэрбенкса, Мэри Пикфорд и Рамона Наварро — на самом деле евреи, и их настоящие фамилии — Коган, или Горовиц, или Гольдштейн. В этом смысле, возможно, и мистер Уинстон был еврей. Что же до деда-раввина, то среди американских евреев редко встретишь такого, у которого не было бы деда-раввина в старом галуте. Имеется в виду седобородый джентльмен в ермолке, сурово глядящий со старой фотографии.
Но, как бы то ни было, мама во мгновение ока превратилась в «йохсенте».
— Мой отец был раввин из Воложинской иешивы, это была самая знаменитая иешива во всей Литве. А мой дед был главным раввином в Минске.
— Ну, теперь понятно, в кого Дэвид такой умный! — сказал мистер Уинстон. — И его мама тоже.
Они рассмеялись — и смеялись долго, игриво глядя друг на друга. Мне стало как-то неловко.
— Может быть, Дэвид поможет нам в «Орлином крыле» проводить субботние молитвы? — спросил мистер Уинстон.
— Ой, песчаный пляж! — воскликнул я, разглядывая фотографии.
— Да. У нас там роскошный песчаный пляж, — сказал мистер Уинстон. — Самый лучший!
— Ну, что ты думаешь, Дэви? — сказала мама. — Разве это не выглядит совершенно замечательно?
— Но я там никого не знаю.
— Я возьму тебя в свой отряд, — сказал мистер Уинстон, — и ты там быстро со всеми познакомишься.
— О, Дэвид очень общительный, — сказала мама. — У него быстро появятся товарищи.
Сквозь аромат маминых духов я вдруг учуял запах мазей. Обычно в это время «Бобэ» уже спала; но старушка была очень любопытна, и незнакомый мужской голос ее, по-видимому, разбудил. Она, ковыляя, вошла в гостиную, облаченная в бесформенный коричневый мешок, парик у нее сбился набок, и из-под него выбивались седые волосы. Она замерла на месте и уставилась на мистера Уинстона, который тоже уставился на это неожиданное явление призрака народу.
— Чего хочет этот гой? — спросила «Бобэ» на идише.
Мама бросила опасливый взгляд на мистера Уинстона, однако тот улыбался в блаженном неведении. «Бобэ» с таким же успехом могла задать свой вопрос не на идише, а на суахили.
— Ничего, «Бобэ», ничего, — пробормотала мама, вскакивая. — Этот господин у нас в гостях. Там, в кухне, есть немного чая, и…
— Но чего он хочет? Он из полиции?
— «Бобэ», чтоб ты была здорова! — прошипела мама (есть в идише такие вывернутые наизнанку проклятия). — Он не из полиции, и он не гой, он еврей. Иди попей чаю.
— Еврей? С такими штуками на ногах? Он выглядит как поп.
Понятия не имею, что навело «Бобэ» на эту мысль; наверно, любой необычный предмет одежды она воспринимала как признак священнического облачения. Не отрывая взгляда от мистера Уинстона, она проковыляла к креслу и села.
Молчание. Долгое, густое молчание, пропитанное запахом мазей.
— Это моя свекровь, — сказала мама по-английски.
— Здравствуйте, — вежливо сказал мистер Уинстон.
— Он, наверно, хочет денег, — сказала «Бобэ» на идише. — Дай ему денег, и пусть уходит подобру-поздорову. Вот увидишь. Все они всегда хотят денег. Если тебе нужно, у меня тоже есть кое-что.
— «Бобэ», это учитель Дэвида, — огрызнулась мама. — Я его знаю, он хороший человек.
— Учитель из еврейской школы? С такими штуками на ногах?
Мама сквозь зубы спросила мистера Уинстона, не выпьет ли он чаю. Он сказал, что с удовольствием. Она удалилась в кухню, откуда тут же стали доноситься свидетельства ее ярости; она с грохотом переставляла посуду и захлопывала дверцы шкафчиков. А я тем временем объяснял «Бобэ», что мистер Уинстон — мой учитель из «английской» школы. Это она поняла. Подозрительное выражение исчезло с ее лица, а мистер Уинстон с восхищением отметил, как бегло я говорю на идише.
— Мальчик, да ты в идише просто собаку съел! — так он это выразил. — Скажи своей бабушке, что я тебя считаю очень хорошим учеником.
Я перевел.
— Спроси его, что это у него на ногах? — сказала «Бобэ».
Для первого короткого знакомства это, как мне казалось, был чересчур личный вопрос, поэтому я замялся.
— Что она говорит? — спросил мистер Уинстон.
— Она говорит, что она мной гордится.
— Она очень приятная пожилая леди, — заметил мистер Уинстон.
— Что он сказал? — спросила «Бобэ».