Внутри, вовне
Шрифт:
— Ладно, папа, мы об этом поговорим как-нибудь в другой раз. А сейчас мне нужно обсудить с тобой один более важный вопрос.
— Либо закатай оба рукава, либо оба рукава спусти, — вставляет мама. — А то у тебя ужасно нелепый вид.
— Мама, ради Бога, да забудь же ты про эти рукава! — восклицаю я слегка раздраженно. — Я же не отправляюсь в гости.
Но все же, чтобы она меня не прерывала, я начинаю закатывать спущенный рукав.
— Дело в том, что у меня три экзамена назначены как раз на дни Шавуота. Может быть, мне удастся добиться, чтобы мне разрешили их перенести на потом, а может быть, и нет. У нас очень косо смотрят на такие переносы. Но суть в том, что я не хочу добиваться, чтобы
Наконец-то я выложил суть дела. Папа с мамой взглядывают друг на друга. Потом папа очень мягко спрашивает:
— А в котором часу начинаются экзамены? Может быть, ты сначала успеешь в синагогу?
— Исключено! Да и посуди сам, папа, каким я буду лицемером, если сначала я пойду в синагогу, а потом сяду в Шавуот сдавать письменные экзамены!
— Вот ты опять выкатываешь глаза и гримасничаешь, — говорит мама. — У кого ты взял эту привычку? Что, у вас в университете все, когда спорят, выкатывают глаза и строят рожи?
— Мама, я же обсуждаю серьезный вопрос, а ты все о каких-то пустяках. Не прерывай меня. Я хочу, чтобы вы оба меня поняли!
— А чего тут понимать? Что ты хочешь в Шавуот сдавать экзамены, потому что тебе неохота приставать к своим профессорам, чтобы они тебе разрешили сдавать экзамены попозже. Так? Правильно я понимаю или нет?
— Нет, неправильно. Вовсе нет. Дело не в том, что я не хочу приставать к своим профессорам. Это вопрос принципа. Если ты меня послушаешь…
— Вот ты снова выкатываешь глаза и закатываешь рукав, — говорит мама. — Что с тобой стряслось? Как можно тебя слушать, когда ты ведешь себя как форменный идиот?
Я думаю: может быть, психануть и в сердцах выбежать из комнаты? Я знаю, что подражаю Питеру Куоту, но ничего не могу с собой поделать. Я трясу головой и скрежещу зубами. Я — вне себя.
— Но, по крайней мере, накануне экзамена ты сходишь в синагогу? — спрашивает папа. — Не хочешь же ты совсем забыть про Шавуот?
Согласно принципам моей новой философии, я должен был бы вообще отказаться ходить на молитвы. Но ведь папа ведет себя на удивление терпимо и разумно. Я решаю пойти на компромисс, пусть себе Генри Луис Менкен хоть удавится с досады. Я еще успею проявить себя последовательным атеистом.
— Конечно, папа, — отвечаю я. — Мы пойдем вместе.
— Ну вот и хорошо, — говорит папа, снова раскрывая Тору. — Желаю тебе хорошо сдать экзамены. Но если ты все-таки можешь их отложить, ради Бога, постарайся это сделать.
— Ты его не понимаешь, — говорит мама. — У него ведь нет души, и все мы только животные, и никакого Бога нет, так что он вовсе и не должен объяснять своим профессорам, что он еврей и не имеет права писать в Шавуот.
Папа грустно улыбается мне, показывая щели в зубах.
— Я его понимаю, — говорит он и возвращается к чтению Псалмов.
Мне даже трудно поверить, что мой великий бунт окончился так благополучно. Я свободен! По правде говоря, мама, хотя она и ничего не поняла в моей философии, была очень близка к истине. Мне действительно до смерти не хотелось говорить своим профессорам о Шавуоте. В конце концов, ведь я — Виконт де Браж, глубокий ум, университетская знаменитость. Сам доктор Финкель в своих лекциях цитировал мои стихи, при этом ехидно на меня поглядывая. И преподаватель английского, некий мистер Ладд, который всегда выглядит так, что краше в гроб кладут, как-то вслух прочел в аудитории мое рондо, а потом пригласил меня к себе в кабинет на чай с пирожными; и когда я упомянул, что прочел «Закат богов», он весь засиял, как реклама на Таймс-сквер, и сказал, что эта книга — его Тора. А мой профессор психологии явно считает, что религиозность — это легкая форма умственного расстройства. Ну может ли Виконт де Браж умолять таких людей, чтобы они перенесли ему экзамены из-за Шавуота!
Но теперь с этим кошмаром покончено! Так я думаю наутро, одеваясь перед отправлением в университет. Что мне надеть в этот счастливый день? Лиловый костюм, или серый, который я надевал на «бар-мицву», или невыразительный коричневый в елочку, который я сам, без мамы, купил у мистера Майклса? Я выбираю серый. Стоя перед большим зеркалом, я надеваю рубашку, натягиваю серые брюки, повязываю галстук в полоску, и тут, в моем бунтарском настроении, мне приходит в голову надеть к этим брюкам пиджак от лилового костюма. У этого пиджака уже несколько раз удлиняли рукава. И я его надеваю! Ух! Ну и ну! Это же гениальное озарение. Пиджак и брюки разного цвета — наконец-то у меня такой вид, какой подобает студенту. Еще одно озарение: я беру свою новую шляпу, купленную, чтобы ходить в синагогу, делаю на ней три вмятины, как у Марка Герца, и сдвигаю ее на затылок. Поразительно! Потрясающе! Исроэлке исчез! Испарился! Вместо него я вижу перед собой в зеркале подлинного колумбийца, большого человека в колледже, Виконта де Бража, по всем статьям полнейшего гака. Ну, не совсем. Гаки ходят в грязных белых ботинках, а на мне — мои старые коричневые остроносые туфли. Ничего, я сегодня же куплю себе белые — и тут же их выпачкаю. Главное — это эффектное общее впечатление, создаваемое лиловым пиджаком, серыми брюками, галстуком в полоску и треугольной синагогальной шляпой. Гак, гак да и только, всамделишный, стопроцентный университетский гак. Исроэлке, ты преобразился, словно по волшебству!
Я выхожу из метро у Колумбийского университета. На дворе солнечное майское утро, и у меня голова кружится от радости: наконец-то я приобщился к лику праведных, проломил последний барьер между Внутренним и Внешним миром, по праву проник в святая святых под защитной мимикрией гака. Я направляюсь прямо в редакцию «Шутника». В майском номере, только что привезенном из типографии, — четыре моих материала. После ухода Питера Куота я стал главным выпускающим номера. В редакции сидит Боб Гривз, гак из моей группы, рисующий карикатуры. Боб Гривз — это не просто гак, это воплощенный гак. Великолепно! Это как раз гот человек, на котором можно проверить мое преображение — то есть мой новый студенческий облик.
— Привет, Боб, — говорю я по-гаковски небрежным тоном, закуривая сигарету.
— А, привет, привет! — отвечает Боб Гривз.
Он внимательно осматривает меня, поднимает одну бровь, бросает взгляд на часы и выходит из комнаты. Слегка обескураженный, я подхожу к зеркальному шкафу, чтобы еще раз себя обозреть.
О ужас!
Разве я похож на Боба Гривза, с его твидовым пиджаком, шерстяным галстуком, фланелевыми брюками, грязными белыми ботинками и сдвинутой на затылок шляпой с треугольной тульей? Это же курам на смех! Мои серые брюки — широкие, свободные и расклешенные, а не мягкие, узкие и сужающиеся внизу, как у Боба. Моя шляпа, купленная для синагоги, — огромная, просто гигантская и к тому же чудовищного коричнево-красноватого цвета; а у Боба, как и у Герца, шляпа маленькая, старая, оливкового цвета и в пятнах пота, и спереди, там где ее берут пальцами, в ней маленькая дырочка. Я, конечно, тоже могу провертеть дырочку в своей гигантской шляпе, но это не поможет. Ничто не поможет. Не та шляпа.
Впрочем, шляпа — это полбеды. Лиловый пиджак — куда хуже. Он уже давно сидел на мне как на корове седло — с этими несколько раз удлиненными рукавами, но в сочетании с серыми брюками… Понятно, что Боб Гривз уставился на меня во все глаза и тут же выскочил вон. Небось, он не успел выйти в коридор, как свалился на пол от хохота! Ну и зрелище! Пиджак, едва доходивший мне до пупа, с рукавами чуть ниже локтей, а из рукавов свисают руки, как у гориллы. Здесь, в одиночестве, в редакции «Шутника», мне открывается истина, и я словно сваливаюсь на землю с облаков. Навеки меркнет сладкая иллюзия, длившаяся один или два дурацких часа, когда я, в своих серых брюках и лиловом пиджаке, пребывал на верху блаженства, воображая себя стопроцентным гаком!