Во что бы то ни стало
Шрифт:
— Я тебя давно спросить хотел… — Васька нагнулся, загораживая спичку. — Отчего последнее время про Ленку никогда не поинтересуешься?
Алешка же знал, что Вася, встречаясь с Найле, нет-нет да и наведается к Стахеевым.
— А зачем мне ею интересоваться? — холодно ответил он. — Живет, не тужит. Ты же мне сам рассказывал!
— Найле говорила, она про тебя интересовалась, и не раз.
Алешка скомкал недокуренную папиросу, придавил каблуком.
— Незачем это! — Лицо у него было мрачное. — Знаешь, ты со мной, пожалуйста,
— Чудак, какая тебя муха укусила? — проворчал Васька.
— Не муха, а в общем…
— Может, это из-за того ферта, что у них пороги обивает?
— А если не только из-за него?
— Воля, конечно, твоя. — Васька был расстроен. — Значит, со мной поделиться не хочешь?
— Нет. Сейчас не могу.
Алешка остался в тамбуре один, Ваську позвали товарищи. Было холодно, но он упорно смотрел в щель на трущиеся друг о друга буфера, бежавшие под ними шпалы, вспоминал то, о чем старался не думать, да Васька разбередил своими дурацкими вопросами.
Случилось это уже недели три назад.
В механический цех принесли бесплатные билеты в цирк, и токарям достались два. Билеты разыграли, неожиданно Алешка оказался счастливчиком. Второй билет достался старому одинокому токарю, он махнул рукой и отдал его тоже Алешке. Васька порадовался:
— Вот и здорово! За Ленкой успеешь слетать. Или там за Динкой…
Он видел: заводские девушки, хоть сами поглядывают на Алешку, были для него — ноль.
Алешка слышал от Васьки, а ему, конечно, рассказывала Найле, что Лену последнее время усиленно навещает тот снисходительный франт, высмеивая которого он летом, как шут, прыгал через теннисную сетку. Но… так неудержимо захотелось вдруг увидеть Ленку, поверить, что все это ерунда, что не сменяла она его ни на каких франтов, по-прежнему своя, близкая!..
В этот вечер Алешка брился впервые в жизни. Руки дрожали, сильно стучало сердце.
И как же горько, как ненужно все стало, когда в новом грубошерстном пиджачке, в начищенных ботинках, появившись в передней стахеевской квартиры, услышал он неискренне-приветливый голос Ольги Веньяминовны:
— Леночку? Но они же ушли с Рогожиным! Представьте, кажется в цирк. И завтра тоже собираются в оперетту. Да-да, очень хорошо, передам, что заходили…
Алешка решил узнать все до конца. Лена и этот самый Рогожин пошли в цирк? Тем лучше. Он тоже пойдет туда.
Он увидел их почти сразу в первом ряду, на лучших местах. Какое счастье, что его место было сбоку, незаметное! Пустое кресло рядом темнело, как выбитый зуб, пока какой-то догадливый дядя не посадил на него свою супругу. Алешка толкал супругу в бок, все первое отделение смотрел не на арену, в тот ряд.
Лена сидела прямо, иногда поворачиваясь, и глядела на Рогожина долгим, казалось Алешке, изучающим взглядом, доверчиво улыбаясь. А он держал на коленях ее пальто и, отвратительно изогнувшись, будто обнимая, опирался
Как ненавидел Алешка его, красивого, добротно одетого! Как негодовал на нее, спокойную, юную, такую далекую! С каким наслаждением, по-мальчишески, вцепился бы, изодрал бы чужое, самодовольное лицо этого барича! Наверное, Алешка даже застонал от ярости, потому что его соседка сказала сочувственно:
— Если живот болит, можно выйтить.
В антракте он увидел: они встали. Рогожин накинул Лене пальто и подчеркнуто заботливо повел между рядами, оберегая от посторонних. Стиснув зубы, пробирался Алешка по пахнущему навозом и сыростью, полному снующих и жующих людей коридору. А они стояли у буфетной стойки, Рогожин держал Лену за локоть, и тоже кусали и жевали что-то из серебряных бумажек.
Дверь захлопнулась. Алешка сильно вдохнул свежий морозный воздух. Все кончено. Лена должна для него стать тоже посторонней!
— Лопухов, Алексей, ты где там застрял? — ему уже кричали из вагона, его звали товарищи.
Сплюнув горечь папиросы, он вытер ладонью рот и пошел в купе.
На место приехали вечером, в полной немой темноте. Ни дождя, ни снега, ни ветра.
Станция была маленькая. Отсюда ребята, разбившись на группы, должны были добираться до своих деревень подводами. Встретил их уполномоченный райкома комсомола, высокий парень в косматом малахае. Повел сперва обогреться в станцию. За ней уже ждали, фыркая и перебирая ногами, невидимые лошади. Фонарь осветил телеги с соломой, мальчишек-возниц, сваленные тулупы — ноябрьские ночи холодны…
Алешка с Васей погрузили выделенную долю книг, распрощались, пожелав удачи, с товарищами и двинулись к пункту своего назначения, за восемнадцать верст.
Раскачивалась на хлипких колесах телега, месили мокрый дорожный снег лошадиные копыта, где-то далеко лаяли собаки. Ребята, полулежа, прикрытые тяжелой, крепко пахнущей овчиной, смотрели в кромешную темноту и рассуждали.
— Васька, вот нас с тобой завтра избач в читальню поведет. Молодежи и старикам представит. Да?
— Чудило, «представит»! Что мы, артисты или полпреды? Просто скажет: «Уважаемые товарищи будущие колхозники, это наши друзья из столицы, да здравствует смычка города и деревни, они нам литературу привезли, а сейчас прослушайте лекцию: на земле никогда никакого Иисуса Христа не было и не будет!»
— Э, нет. Ты все в одну кучу свалил. Молодежь, стариков, смычку, Иисуса… Тут тонкий подход нужен. Дарья Кузьминишна вон своя, и то ей так нельзя сразу — бога на свете не было.
— А как же еще?
— Я бы, например, сказал так… — Алешка повозился, лег на соломе удобнее, паренек-возница крикнул: «Н-но, толстобрюхая!» — и повернулся, прислушиваясь. — Я бы начал хитро: «Дорогие товарищи будущие колхозники! Который у нас с вами теперь год по летосчислению или как это называется?»