Во Имя Твое…
Шрифт:
Как сейчас помню папин шепот, прерывающийся от нахлынувших воспоминаний, и… вдруг испытываю невыразимое сострадание, боль и омерзение одновременно.
После чудесного спасения отца Григория и батюшки Алексия из заваленной штольни ствол шахты был вскоре восстановлен и работы продолжались в ней, как и раньше. Тот же непосильный труд, тот же голод, те же заключенные с их нравами и понятиями: в основном – простые мужики, озверевшие от условий жизни, к тому же растлеваемые группой рецидивистов, распутников и подонков, в которых давно умерло все человеческое. Эта
Как оказался среди заключенных совсем молоденький паренек (Витек, как он себя называл), никто вопросом не задавался. Не похоже было, что ему уже исполнилось восемнадцать лет, внешне он выглядел на пятнадцатилетнего. Худенький, почти прозрачный, Витек еще не успел возмужать. Светловолосый и голубоглазый, он походил скорее на девочку-подростка. Его мелодичный голос, не прошедший мутацию, полуженские, мягкие и даже грациозные движения напоминали пастушка Леля из «Снегурочки» – такая же была в них миловидность и привлекательность.
Для барачной своры он был «лакомый кусочек», и отец Григорий неоднократно ловил гадостные, похотливые взгляды на этом еще не оформившемся мальчике.
Витек, особенно после событий в шахте, старался держаться поближе к отцу Григорию. Несмотря на свою молодость и неопытность, он, конечно, понимал недвусмысленность обращенных к нему грязных взглядов и намеков и осознавал: случись что – отец Григорий один не в состоянии будет его защитить.
Витек, вероятно, как-то по-своему продумывал способы защиты, так как однажды тихонько сказал:
– Я им в руки живым не дамся. Сам помру, но и этих за собой утащу… Не на того напали.
Отец Григорий воспринял его слова скорее как попытку самоутверждения. Не более. В самом деле, что он может сделать против целого стада зверья, в котором вот-вот проснется весенний гон?
Однажды к отцу Григорию подошел один из самых гнусных подонков барака и, криво улыбаясь, процедил:
– Мы знаем, поп, что ты надеешься на своего Бога. Но будет по-нашему. Перестань опекать мальчишку. Мы все равно его заберем, раздавим.
Тут он употребил еще пару нецензурных, но вполне понятных выражений относительно жизненных перспектив Витька… и добавил:
– А тебя, папаша, мы просто уничтожим, и так, что никто даже не удивится. Бывают же несчастные случаи. Жизнь!
И с кривой улыбочкой «промурлыкал»:
– «И никто не узнает, где могилка моя». И не вздумай жаловаться там… наверху.
Мысленно перекрестившись, отец Григорий ответил:
– Там, «наверху», как ты говоришь, для меня лишь – Господь Бог, и я не жаловаться буду, а просить, чтобы было по воле Его. Ясно? Парня, конечно, я, как смогу, буду защищать, а все остальное – не в твоих и не в моих руках. Не заблуждайся. Да, мне одному против всех не устоять, но за мной Сам Господь, и я полностью полагаюсь на Него… – последние слова его потонули в море отборного мата…
А далее последовало:
– Смотри, поп, я тебя предупредил!
«Жаль, – подумал про себя отец Григорий, – что парень-то неверующий. Вдвоем мы были бы куда сильнее…»
Отец Григорий молился постоянно, призывая на помощь Господа, Матерь Божию и святителя Николая. Вспоминал он и покойного отца Алексия и его отеческое последнее благословение – кому же хочется умереть, тем более будучи предупрежденным! Но и отвернуться от парня он не мог. Что совершенно сокрушало отца Григория – полное безразличие Виктора к молитве. Все разговоры на эту тему были напрасны. Как в бездонный омут.
Виктору он говорил постоянно:
– Ты Богу молись, Витя. Господь видит все, Он поможет. Все будет по Его Святой воле.
– Да не умею я молиться, дяденька. Но у меня кое-что при-пря-та-но! – как-то доверительно сообщил он. – Недаром я при взрывниках! – хитро, по-деревенски, подмигнул Витек. – Живым не возьмут.
Ощущение постоянно нарастающей опасности не покидало отца Григория. Угрюмое напряжение и похотливые выпады против мальчишки усиливались. Усугубилось до предела и положение самого отца Григория: в любую минуту он ждал или очередного, теперь уже умышленного, обвала, или падающей вагонетки, или прорыва воды на его участке. Да мало ли «случайностей» могло быть.
– Ну, что ж, – решил отец Григорий, – в этом, видимо, промысел Божий. Господь, может быть, испытывает мою веру! Пусть совершается все по Твоей воле, Господи, но, если есть хоть малая возможность, дай мне, Боже, дожить до встречи с моими родными. Столько планов, желаний быть полезным Церкви Христовой… Да кто же не дорожит жизнью!
Время шло…
Однажды после вечерней проверки в бараке послышались какие-то странные, непривычные для лагерной жизни звуки. Милые и даже домашние, они совершенно не вписывались в обстановку барака. Все заоглядывались, зашевелились… О, удивление! Каким образом в барак попала коза? Грязно-белая, шерсть клочьями, до безобразия худая-прехудая коза, которая испуганно и беспорядочно металась меж нар, очевидно, ища выхода из помещения.
Быть может, кто-то из внешней охраны содержал в хозяйстве козу, и несчастное животное случайно во время вечерней проверки забрело в барак? А может, ее кто-нибудь просто затащил сюда?
Барачная публика оживилась. Сначала вполне миролюбиво. Кто-то попытался подоить козу – оказалось, что молока у нее не было.
Затем возникло желание просто убить ее на мясо. Уж лучше бы и убили.
Страсти накалялись.
Сатанинская рать поднялась вихрем, и замыслы, желания, страшнее и пакостнее одно другого, закипели в головах выродков.
Вот и он, бес блуда и похоти, бес содомского греха – грязный, безобразный и беспощадный – явился, налетел и закружил в жуткой своей круговерти, безумном исступлении порочности и нечистоты…
Обитатели барака просто осатанели. Глаза налились кровью, мозги отключились, и взыгравшая плоть, не управляемая ничем, кроме бесовских помыслов, начала свои утехи.
Свист, хриплый хохот, почти вой этих нелюдей, сквозь которые прорывались истошные, почти человеческие вопли несчастной козы. Дикое улюлюкание, дьявольский шабаш…