Во имя жизни
Шрифт:
* * *
Поздно ночью, вернувшись из театра, Фил сразу понял, что Тони уже дома. Ботинки стояли перед дверью. Он тоже, наверное, устал, и не стоило его беспокоить.
Фил ждал его до последней минуты, а потом ему пришлось гнать машину вовсю. Он не хотел, чтобы на него глазели со всех сторон, когда он будет пробираться со «звучащим зеркалом» на свое место перед самой сценой. Он надеялся, что Тони уже здесь. Незадолго до того, как свет начал гаснуть, он поставил магнитофон на его кресло рядом с собой. Откинувшись назад, он следил за началом представления, уверенно и ловко управляясь с микрофоном, кассетами и регуляторами, не спуская со сцены глаз. Он все запомнит. А потом станет озвучивать свои воспоминания
Электрический фонарь, подвешенный высоко на кирпичной стене вдоль аллеи напротив южного окна гостиной, освещал Филу дорогу к софе; он осторожно положил на нее магнитофон, стараясь не шуметь. Потом включил верхнюю лампу; снимая пиджак, он думал: может быть, Тони не спит и ждет его? Они бы послушали вместе записи танцев и песен, которые Тони пропустил. А потом он расскажет Тони обо всем, что случилось за этот день, и даже часть своего сна.
На цыпочках подошел он к двери в спальню Тони и услышал ровное дыхание крепко спящего человека. В полумраке голова Тони, глубоко вдавленная в подушку, выделялась темным пятном, он лежал на боку, и колени его были подтянуты почти до рук, скрещенных под подбородком, — гигантский эмбрион из последнего стеклянного сосуда! Фил тихонько закрыл дверь и вернулся к софе. Сняв крышку магнитофона, он оглянулся, отыскивая ближайшую розетку, нашел, включил «звучащее зеркало», поставил кассету и нажал кнопку воспроизведения, отрегулировав громкость на самый тихий звук. Сначала ничего не было, кроме потрескивания статики и каких-то странных вздохов, но затем послышался ритмичный топот ног под знакомую мелодию.
Все прекрасные юноши и девушки вошли в его комнатушку, танцуя и распевая. Юноша и девушка сидели на полу напротив друг друга, держа за концы два длинных бамбуковых шеста параллельно над самым полом; они с треском сталкивали их и разводили, а танцоры, изгибаясь и раскачиваясь, легко впрыгивали в эту щелкающую бамбуковую ловушку и ловко выпрыгивали, когда она захлопывалась, спасая свои стройные коричневые ноги, — туда и сюда, туда и сюда, все быстрее и быстрее, подчиняясь возрастающей ярости деревянных щипцов, в деланной панике и в гармоничном порхании босых пальцев и лодыжек, ибо горе неловкому: его ждала боль раздробленных костей и защемленных мускулов, а еще — боль унижения. Затем последовали другие танцы в сопровождении других песен, полные отзвуков жизни и смерти древней родной страны: вот игороты вереницей спускаются с горной вершины, вот крестьяне взбираются на холм в дождливый день, вот соседи переносят хижину, и сильные ноги их выглядывают из-под съемной крыши, вот возлюбленные скрывают свою любовь среди диких живых изгородей, подальше от глаз людских, подальше от часовни, чей колокол то и дело звучит, призывая на празднество или на молитву. И наконец — нескончаемая овация, набегающая волна за волной.
— Выключи эту штуку!
Голос Тони прозвучал отчетливо и резко, перекрывая замирающее эхо гонгов и аплодисментов.
Фил выключил магнитофон; во внезапной тишине голоса превратились в лица, знакомые и близкие, как жесты и прикосновения, и не уходили, даже когда он перестал их вспоминать, продолжали кланяться, как там, на сцене, грациозно и легко, повторяя: «Спасибо, спасибо, благодарим вас!» — перед призрачной аудиторией, которая продолжала аплодировать в безмолвии и восторженно топать ногами в поглощающей все пустоте. Фил хотел присоединиться к этому финалу, вообразить, будто и он прощается со зрителями перед закрытием занавеса, стыдливо отвесить грациозный поклон, но он был нескладный, негибкий и старый, — какая уж там грация! — и мог только повторять: «Спасибо, спасибо, благодарим вас!», благодарный тем, другим голосам, и поющим звукам, и воспоминаниям.
—
И тогда вдруг он вспомнил.
— Тони, что сказал тебе врач? Что он сказал? — крикнул Фил и замер, затаив дыхание, уже не понимая, кто из них двоих целый день больше ждал этого окончательного приговора.
Ответа не было. А у него под пальцами трепетали крылья птиц и звучали гонги. Что там бормочет Тони? Фил хотел услышать, он должен был знать. Руки его обняли мертвую машину, и голова упала на проигранную кассету.
Близилось уже утро, и сон сломил его и унес во тьму, где он закачался на волнах безбрежного моря.
А ДАЛЬШЕ — СТЕНЫ, СТЕНЫ, СТЕНЫ...
Я приехал в Нью-Йорк посмотреть статую Свободы и кузена Мануэля, покинувшего Филиппины шестнадцать лет тому назад. В Интернэшнл Хаус места для меня не нашлось. Начались занятия на летних курсах, и с жильем было туго. Даже мольба «Я — филиппинец!» не возымела действия. Коррехидор32 давным-давно пал, и журнал «Лайф» поместил фотографию — генерал Уэйнрайт сдается японцам в Батаане и еще одну — мои низкорослые соотечественники идут навстречу врагу с развевающимися белыми флагами.
Мне пришлось заночевать в отеле. Жара была как летом на Филиппинах. Я спрятал голову под подушку, но рев поездов наземной железной дороги не давал уснуть; я так и пролежал всю ночь без сна, размышляя о доме и детстве, о железных дорогах за белеными стенами, о поездах, бегущих ночью в ближние и дальние края.
В угловой комнате в другом крыле здания белая женщина, лежа на кровати, читала при свете лампы; мне почему-то захотелось узнать, видела ли она уже статую Свободы.
Я так и уехал, толком не разглядев ее, зато повидал кузена Мануэля.
Лето было в разгаре, и духота стояла такая же, как в первую бессонную ночь в Нью-Йорке. Хоть солнце и светило над Гудзоном, дело шло к вечеру, когда я наконец разыскал жилье Мануэля. Я очень волновался: какой будет наша встреча после стольких лет разлуки?
Мануэль знал, что я в Нью-Йорке.
— Жду тебя, приезжай как можно скорей, — сказал он по телефону.
Мне хотелось верить, что ему и впрямь не терпится поглядеть на меня. Я постучал в дверь и замер, выжидая. Какой он — изменился или нет? О чем с ним говорить? Может, лучше скрыть от него, что его мать умерла, а единственный брат находился в туберкулезном санатории, когда я уезжал? Я постучал снова.
— Кто там? — донеслось из комнаты.
Странно, но я сразу узнал его голос. По телефону он показался мне чужим.
— Это я, Бен.
Я приставил ухо к двери, чтоб еще раз услышать голос Мануэля. Мы были с ним как братья, хоть он и старше меня. Дверь медленно отворилась.
— Бен! — Мануэль втащил меня в комнату и захлопнул дверь. Мы обнялись, но я так и не смог выговорить его имени: перехватило дыхание. Мануэль усадил меня, я оглянулся и увидел девушку; она сидела на кровати и раскладывала карты.
Комнатушка была маленькая, душная, меньше моего номера в отеле. Шторы прикрывали какие-то чудные окна, посредине стоял стол, два стула, у двери — холодильник. Из окна был виден внутренний двор с высохшей травой, а дальше — стены, стены, стены...
Мануэль был точно такой, каким я его себе представлял, — высокий, стройный. Одет в тон — шелковая голубая рубашка и светло-голубые брюки без манжет. На руке — золотые часы. Мануэль улыбнулся и сказал, повысив голос, чтобы перекричать приемник на тумбочке у кровати: