Во львиной пасти
Шрифт:
— А то как же?
— Хотя акорд был подписан еще в то время, когда вы сами сидели у нас в каземате?
Иван Петрович прикусил язык и вспыхнул.
— Так вы мне, я вижу, не верите, милостивый государь? — вскинулся он, по слабости человеческой досадуя не столько на себя самого за свою неудачную ложь, сколько на того, кто уличил его в ней.
— А вы сами, милостивый государь, поверили бы на моем месте? Summa summarum, одним словом, вам, во что бы то ни стало, надо видеть фрекен Хильду?
— Хоть бы и так!
— Так скажу уж прямо, что в отсутствие отца она никого, слышите, никого не принимает.
— Позвольте и мне на этот раз, Herr Commerzienrath, не поверить вам! Вы самостоятельно не хотите никого допустить до нее.
И в лицо коммерции советника ударила теперь краска. Чванливо фыркнув, он обвел весь двор и рабочих своих злобным взором. Но, пересилив свой гнев, он с особенным достоинством ответил:
— Вся Швеция, начиная от короля и кончая последним нищим, верит слову коммерции советника Генриха Фризиуса!
— Да мы с вами, Herr Frisius, уж не в Швеции, а в России, и королю вашему Карлу я, простите, ни на столько также не доверяю!
Этого было уже слишком для ярого шведского патриота, пожертвовавшего для своего обожаемого короля миллионы. Он изменился в лице и дрожащей от волнения рукой ткнул гостю на калитку.
— Не угодно ли?
— А если мне не угодно? — задорно усмехнулся на это в ответ Иван Петрович.
— Если нет, то вас может постигнуть та участь, которой вы, к искреннему моему сожалению, избегли при приезде в Ниеншанц, благодаря только непростительной слабости нашего военного суда.
— Вот как! Не хотите ли вы меня среди бела дня расстрелять здесь или повесить?
— Есть и другие, более подходящие способы незаметно устранить неудобного человека.
— А именно?
— Я велю, например, моим креатурам, — Фризиус кивнул на своих рабочих, — которые мне безгранично преданы, зашить вас в мешок.
— И доставить бесплатно с остальным багажом вашим в Выборг? — досказал в том же тоне Спафариев. — Я, кстати же, еще и не бывал там…
— Нет, зачем так далеко, — отвечал Фризиус с ударением и понижая голос. — Всего на середину Невы. Там глубины до семи сажен, и мешок с привязанной пятипудовой гирей никогда уже не выплывет на поверхность.
Судя по неумолимой жестокости, с которой это было произнесено, ревнивый изверг не шутя, кажется, готов был исполнить свою угрозу. Баталия, очевидно, была проиграна; оставалось только с некоторой честью удалиться с поля битвы.
— Вы забываете, милостивый государь, — с оскорбленным видом заметил Иван Петрович, — что довольно царю Петру узнать о вашей угрозе, чтобы по меньшей мере лишить вас лично некоторых из предоставленных вам льгот.
— Не из тех ли, что вы так великодушно выхлопотали для нас? — иронически отозвался коммерции советник, а затем со спокойной уверенностью прибавил: — Roma locuta, causa finita — Рим высказался, дело кончено. Неужели царь ваш даст больше веры зеленому ветреному юноше, чем зрелому, умудренному опытом мужу, и изменит, ради ваших пустых наветов, своему державному слову? Господь с вами! Sapienti sat. С разумного довольно.
Едва скользнув по «зеленому юноше» презрительно-высокомерным взглядом, победитель без поклона отвернулся от него и направился обратно к своим рабочим.
— Sapienti sat! Проклятый римлянин! — бормотал про себя побежденный, выбираясь за калитку.
А на сделанный ему дома камердинером вопрос об исходе его визита, с сердцем буркнул только: — Не твое дело, болван! Sapienti sat!
Глава тринадцатая
Быти грому великому! идти дождю стрелами с Дону великого! Ту ся копием приламати, ту ся саблями потручяти о шеломы половецкие, на реце на Каяле, у Дону Великого…
Ударить отбой! Мы победили.
Довольно… Отбой!
Вскоре после описанной сейчас бескровной и бесславной баталии Ивану Петровичу довелось принять участие в другой баталии — кровопролитной, и с большим уже успехом.
Нашими караульщиками на Васильевском острове было усмотрено, что от стоявшей на взморье шведской эскадры отделились два фрегата: шнява и большой бот и стали в устье Невы. По радостному возбуждению, которое весть об этом вызвала около царской палатки, Лукашка догадался, что принята резолюция — врасплох захватить неприятельские суда, и, подкараулив царского денщика Ягужинского, он пристал к нему — сказать: так ли или нет?
— Ну да, да! Отвяжись! — был ответ.
— Нет, Павел Иванович, прости, не отвяжусь, — не отставал калмык. — Спрашиваю я не для себя, а ради самого дела. Государь, верно, умыслил обходом вокруг Васильевского острова атаковать их с моря, дабы не дать им улизнуть?
Ягужинский с удивлением оглядел вопрошающего.
— Ты что же это, братец, своей собственной смекалкой дошел?
— Не Бог весть что за мудрость. Хвост голове, правда, не указка, но, по моему глупому холопскому разумению, было бы еще вернее, кабы взять их в тиски, нагрянуть разом с двух сторон.
— Тебя вот только не спросили! И без того вторая партия двинется на них сверху — Большою Невою.
— Где она будет у них сейчас на виду! А я подкрался бы к ним протоком Большой Невы, Кеме, чтобы ударить им в тыл от Калинкиной деревни.
И в нескольких словах Лукашка рассказал о том маневре, каким он с барином своим спаслись протоком Невы от погони майора де ла Гарди.
— Лишь бы лодкам вашим не сесть там на мель либо в камышах не застрять, — заключил он свой рассказ, — но кабы нас с барином взяли с собой добровольцами на тот променаж…
— Так вы провели бы до места? Что ж, пожалуй, доложу государю.
Результатом доклада Ягужинского было то, что 6 мая перед закатом солнца оба полка гвардии были посажены на имевшиеся в Шлотбурге налицо тридцать лодок-карбасов. Пятнадцать из них с преображенцами, под командой «капитана от бомбардиров», то есть самого царя, пустились вниз по Большой Неве до тоней де ла Гарди (нынешней «биржевой стрелки»), где свернули в Малую Неву вокруг Васильевского острова; вторая же партия из семеновцев, под начальством «бомбардир-поручика» Меншикова и под руководством наших двух добровольцев-лоцманов, у мызы фон Конова завернула в реку Кеме (нынешнюю Фонтанку).