Во славу русскую
Шрифт:
Я с чувством пожал ему руку. В моём мире Пушкин прожил до 1837 года, до роковой дуэли, но история уже совсем другая, Александр Сергеевич может гораздо раньше нарваться на бретёра, не менее удачливого, чем Дантес, или на черкесскую пулю.
Закончился приём у Строгановых, и следующий тоже, а в воздухе таяла весна, несущая на этот раз не предчувствие легкомысленного лета, но ожидание просохших дорог, по которым пойдут войска, дабы вернуться в куда меньшем числе. Ермоловская победа над персами, поднявшая боевой дух в новой Империи, здравомыслящим людям не застила взор обманчивыми надеждами — османская
Демидов трижды отклонял моё прошение и согласился, наконец, отправить меня к Паскевичу, только когда я пригрозил выйти в отставку и идти в армию вольноопределяющимся. А что, на чин и звание наплевать, снова сколочу егерский спецназ, только с магазинными винтовками и револьверами; нашему брату едино: что турок, что француз, все они, пришедшие на нашу землю, одинаково падают рылом в эту землю, получив пулю в башку.
Груша знала о моих стремлениях и молилась, чтоб премьер и четвёртое мое прошение порвал, как три прежних. Посему ничего не сказал ей заранее, объявил ей, детям и Пахому накануне отъезда, запретив проводы.
Жена даже не плакала, не причитала. Только стояла, прижав руки к груди, дети бросились обнимать… Один Пахом сказал спокойно, будто не удивился ничуть: я с вами, барин. А ведь ему — под пятьдесят, по меркам простого люда он старик, куда ему на войну! Но — поехал.
У меня неоплаченный долг. Не победи декабристское восстание, османы не захватили бы Крым.
С другом должником перед совестью провидение свело меня накануне отправки. Моим спутником, как в двадцать шестом стал Александр Строганов. Он не стал запрещать супруге проводить его, от чего я стал свидетелем душещипательной сцены на амбаркадере московского Южного вокзала.
— Если с тобой что-то случится, я не переживу! — причитала Юлия Осиповна и рыдала, не пытаясь скрыть или хотя бы утереть слёзы.
— Генералов редко убивают, душа моя, — утешал её граф. — Скажи лучше, когда сама Москву покинешь. Дородный сластолюбец непременно начнёт домогательства.
— Сразу же, милый. Отправлюсь в Питер с Володей и Федей.
— Лучше к родственникам в Варшаву.
— Понимаю тебя. Верно, так будет лучше.
Со Строгановым ехал Григорий. Мой, теперь вернувший себе военный статус денщика, подначивал Григория — а не окажемся ли мы опять по разные стороны как под Муромом.
Мы с Александром коротали за картами и разговорами. Тонкая нитка из пары рельс связала центр страны с будущим Южным фронтом, дабы перевезти огромное количество людей, коней, оружия и припасов, что без водных путей ранее невозможно было бы. Она оборвалась в степях малороссийского юга, не дотянутая до Таганрога из-за турецко-татарской напасти. Западная ветка закончилась среди шахт у слободы Александровки. Её чаяли продлить в Одессу и дальше, но куда там! Не под самым же османским носом затевать строительство.
Генерал от инфантерии Иван Фёдорович Паскевич, в распоряжение которого я получил предписание явиться, показался мне начальником огромного улья. В том улье сбилось несколько роёв, и толково управлять ими не было никакой возможности. Собранные в мирное время полки ещё находились в исправном виде, почти готовые к смотру в высочайшем присутствии, в подогнанной и единообразной форме, начищенным оружием и бравыми молодыми офицерами, для коих война служит шансом проявить себя на бранном поле, а не потерять на нём голову. Здесь, у берегов безвестной речки Кальмиус, они как по нитке разбили шатры, радуя глаз уставным благолепием и услаждая слух звуками привычных армейских дел.
Однако были и другие, и в превосходящем множестве. Запасные батальоны, где на четыре сотни недавно призванных солдат приходится два унтера и один офицер, срочно собирались в пехотные полки, сразу же испытывающие недостаток всего: оружия, формы, инвентаря, а главное — умелых командиров; не хватало и полковых, и дивизионных.
Казалось бы, с начала беспокойного XIX века Россия воевала почти непрестанно, и понюхавших порох должно остаться вдосталь. Однако роспуск фюрером Императорской армии привёл к тому, что большинство офицеров западных кровей, исключая германскую, тотчас отбыли на родину либо вышли в отставку в России. Павел Демидов, наоборот, немцев обидел, среди них — стране верных и ничего против не злоумышлявших. Часть сосланных при Пестеле от службы отказалась наотрез. Из числа повешенных Благочинием, наверно, многие и согласились бы, но уж точно были не в состоянии.
Узнав, где штаб Паскевича, я отправился к нему представиться, Строганов неустанно следовал рядом. Опередив нас на минуту, к временной ставке командарма прибыла стайка чистеньких лакированных офицериков в идеально отглаженных мундирах и блестящих киверах, кто-то прихватил с собой лакея с гражданки, и тот усердно полировал им сапожки, чуток запылившиеся. Ни дать, ни взять, вчерашние выпускники Николаевского лейб-гренадёрского.
Мимо проскакала полусотня донцов. Один из свежевылупившихся цыплят удивлённо глянул на всадников и спросил: «Le cosaque?», потому что казаков кроме как на параде они не видывали, а в Москве да в Петербурге те иначе выглядят. Другой выругался, потому что поднятая копытами пылинка осмелилась лечь на его сапоги, назвав казаков пушечным мясом, chair a canon.
Мы переглянулись со Строгановым и поняли друг друга без слов. Эту «золотую молодёжь» придётся ломать через колено. А в Питер немедленно понесутся доносы, что выскочка граф (дворянин в первом колене — выскочка и есть) и бывший шеф К.Г.Б. наводят террор хуже пестелевского.
Даже не думая чистить сапоги, если гавкнет — я Паскевичу про разрубленный кивер напомню, мы вошли в штаб.
— Ваше высокопревосходительство! Генерал-майор…
— Входите, Платон Сергеевич, дорогой, и не утруждайтесь лишними церемониями. Я сейчас освобожусь. Александр Павлович, вы тоже? Вот сюрприз. Лично вас — не ожидал.
Низенький, широкий и до странности пыльный особняк, принадлежащий местному шахтовладельцу Ивану Ивановичу Шидловскому, ныне превращённый в штаб развёртывающейся армии, гудел от топота офицерских ног, при этом накалялся подобно русской печке — лето выдалось жаркое.
Коротконогий толстячок, протолкнувший мясистое тело в сером сюртуке среди зелёных военных мундиров, всучил Паскевичу стопку неких бумажек и настойчиво потребовал «незамедлительнейшего их рассмотрения», после чего генерал просто отправил всю пачку в корзину для мусора. Незадачливым просителем оказался тот самый шахтовладелец.