Во всём виноват барбарис. Семь неудобных историй, чтобы стало удобно
Шрифт:
И тут происходит какая-то необъяснимая ерунда (конечно, позже всё объяснится).
Что бы сделал обычный, нормальный, среднестатистический ребёнок, упав с велосипеда, разодрав до крови колени? Что бы сделал малыш, которому больно и страшно? Ответ очевиден: он бы с рёвом побежал к бабушке, обхватил её за шею, долго-долго плакал бы навзрыд, требуя пожалеть/полюбить/приласкать. Согласны?
А вот что сделала я. Тихонько, стараясь не то что не плакать, но и не всхлипывать, прошмыгнула в комнату. (Бабушка, видимо, занималась грядками). Нашла в тумбочке аптечку, достала лейкопластырь, бинты и перевязала обе коленки так сильно, как только могла. Потом, заметая следы преступления (я, свалившаяся с велосипеда, почему-то считала себя последним преступником!), тщательно умыла лицо от слёз и надела юбку подлиннее, чтобы бинты были не видны.
Сорок лет спустя я не понимаю, откуда взялось столько хладнокровия и решимости в белокурой шестилетке, как она (я) смогла собраться, взять себя в руки, моментально сообразить, где лекарства… Перевязка была сделана почти безупречно. «Медсестра» забыла только один, но самый важный этап: промыть раны.
Мама приехала через три дня, вечером в пятницу. И чуть не упала в обморок. Говорит, что мои разбинтованные колени напоминали иллюстрацию лекции по военно-полевой медицине. Удивительным образом я избежала заражения крови.
Началось долгое лечение. Память милосердно удалила почти все соответствующие файлы. Предполагаю, что было неприятно. Помню лишь процедуру смены повязок: присохшие бинты брызгали водой и по миллиметру отдирали, вместе с едва восстановившейся кожей.
В качестве сувенира мне достались шрамы на коленях. Незаметные, на пару тонов светлее цвета тела. Я не считаю их досадным недостатком, они совершенно не мешают. Но история, с которой связаны шрамы, мне мешала. Просто я не понимала, не проводила ассоциаций с другими ситуациями, не задавала неудобных вопросов.
Что же, пришло время задать!
Почему я не побежала к бабушке за помощью?
Почему за три дня она не увидела мои перевязанные колени, не заметила моё состояние?
Почему в детстве я безумно боялась заболеть? Другие дети наоборот кайфовали от возможности поваляться в постели, не ходить в школу. Их сразу окружали заботой, одаривали куриным бульоном, картофельной запеканкой и клюквенным морсом.
У меня тоже присутствовал и бульон, и запеканка, и морс, и забота. Но сначала – каждый, каждый раз! – я выслушивала гневную фразу «только и умеешь, что балдеть да болеть!».
Почему я считала факт укачивания в машине ужасным, непростительным недостатком? Многих детей укачивает, это почти норма, вестибулярный аппарат адаптируется к жизни. Почему же я чувствовала себя бессовестным негодяем, который портит людям поездку с дачи в город? Почему так стеснялась, внутренне сжималась, впивалась взглядом в знакомые объекты и считала километры. «Ну, потерпи, пожалуйста! Скоро уже дом с красными балконами. Ещё чуть-чуть!».
На въезде в Пермь, в районе Липовой горы, стоят два приметных дома, белые, а балконы красные. Их построили, когда мне исполнилось три года. И с тех пор мы с ними друзья. Когда я видела долгожданные высотки из окна машины, вздыхала с облегчением: всё, мы в городе, осталось немного и меня перестанет тошнить.
Надо ли говорить, что и сегодня я мысленно улыбаюсь моим друзьям-домам.
Каким образом эти детские привычки проявились во взрослой жизни?
Я продолжила маскировать проблемы, чтобы не вызвать у окружающих раздражения, неудовольствия, чтобы не нарушить их покой.
Много лет назад, в самый тёмный день года, 21 декабря, у меня умер любимый кот. Было больно, потеря ощущалась дырой в груди. Но я бросила все душевные силы на блокировку слёз. Ни дома, ни на работе не позволяла себе плакать. И от этого было ещё тяжелее.
Я не хотела подвести, обмануть возложенные на меня ожидания. Например, вплоть до пандемии коронавируса я боялась признаться, что заболеваю. Уже чувствуя температуру, уже захлёбываясь насморком, продолжала имитировать здравие и рабочий настрой. Потом, конечно, лежала в лёжку.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. В период пандемии на первый план вышла социальная ответственность. «Не зарази ближнего!». Теперь я задвигаю подальше свои закидоны и надеваю маску при первых симптомах простуды.
Дома я настойчиво озвучиваю идею о том, что заболеть – не злостное преступление, а естественная неприятность. Заболевшего надо пожалеть и поддержать, а не запинывать морально, вызывая острое чувство вины, что он (дрянь такая!) посмел нарушить всеобщее благоденствие.
Обижаюсь ли я на маму? Нет, конечно. Она очень меня любит, заботится и желает добра. Её фраза про «балдеть да болеть» – эхо сказанного бабушкой. Мама всегда воспроизводила бабушкины принципы как единственно правильные, даже если у неё возникали сомнения. Это логично. Я наблюдаю то же самое в других семьях. Поколение бэби-бумеров можно назвать «поколением послушников» или «подкаблучников». Каблук принадлежал их родителям. Но справедливо ли осуждать бумеров, если в основе поведения – безмерная благодарность, уважение и восхищение теми, кто победил?
Обижаюсь ли я на бабушку? Когда только осознала факт «оставления ребёнка в опасности», пылала праведным гневом. Как же так можно, как?!
Но потом – и в этом заключается метод моей книги – я решила размотать загадочный психологический клубок, который годами, десятилетиями мотали мои предки.
Конец ознакомительного фрагмента.