Воденников в прозе. Лучшие эссе
Шрифт:
Попутно мы выяснили, что многие реальные детали из жизни этих ребят тоже должны быть опущены, вымараны, исключены из спектра нашего внимания. А значит, и знания. О них вообще нельзя говорить. Например, что отец одного молодого человека спился, а потом пропал. И девушка, работающая в центре, проявила упорство и недюжинные детективные способности, но отца нашла. Правда, только уже в виде трупа. На опознании.
– Вот про труп не надо! – говорило приличное общество, зашедшее на огонек. – Давайте лучше про розетки с вареньем и балалайку. Сыграйте нам, Дмитрий Борисович, на ней «Лунную сонату»,
Но тут звенел колокольчик внизу, стукала входная дверь, слышались легкие шаги, и в дверях комнаты уже стояла настоящая Настасья Филипповна. Не вы и не я. И она была, вероятно, не очень фотогенична. Как выяснилось в реальности. Не «ми-ми-ми». И портрет, показанный Рогожиным Мышкину, ей явно льстил. Но это была Живая Настасья Филипповна. И ей нужна была наша помощь.
Не обсуждение ее красоты или отсутствия у нее этой красоты, а помощь.
– Дорогая Л., – сказал я в комментариях одной молодой женщине, живущей за границей, которая тоже была недовольна фотографиями. – Под статьей есть реквизиты, на которые можно послать деньги для этих ребят. Пошлите! Это лучше, чем просто сейчас обсуждать фото.
– Я пошлю, если сочту нужным, – со сдержанным достоинством ответила она.
Если сочтет! Если сочтет нужным.
Спасибо, барыня.
Ну а теперь небольшое отступление. Лирическое, как соловей.
…Некоторое время назад у меня случилось кровоизлияние в мозг. Это было очень больно, страшно и, в сущности, необратимо. По итогам кровоизлияния я потерял память, способность ориентироваться в городе и теперь всегда хожу как обдолбанный. На столе рядом с компьютером у меня лежит блокнот, в который я записываю все, что должен сделать. Потому что, если я не запишу, я об этом абсолютно точно забуду. Иными словами, у меня в голове больше нет символического календаря. Он стерт.
Но одну вещь я помню.
Уже после всего – через два месяца, после двух операций и Бурденко – я залез в ЖЖ и увидел забавный пост одной из френдесс.
Она писала: «У меня на другой стороне улицы есть какое-то странное заведение с железной дверью, над которой написано: «Гамма-нож». Я часто вижу, как туда заходят толстые тетки. Наверное, это очередной центр пластической хирургии. И они думают, что выйдут оттуда принцессами. Ха-ха-ха!»
Пришлось прийти к ней в комментарии и сказать, что «гамма-нож» – это радиохирургическое лечение внутричерепных опухолей, метастазов, сосудистых мальформаций и других патологических образований. И эти смешные толстые тетки просто больны раком или у них что-то серьезное с сосудами в голове. И я это знаю точно, потому что сам проходил это лечение.
Во всей этой истории важен не мой дурной характер (а он у меня действительно дурной), а та неготовность людей смотреть на мир без иронических или, наоборот, розовых очков.
Если толстые тетки – то, значит, пластическая хирургия.
А если молодые аутисты из центра «Антон тут рядом», то сделайте нам красиво.
В общем, дайте нам «ми-ми-ми».
Так вот. Не дам.
Больше ненависти, господа
Есть две вещи на этом свете, которые сейчас занимают меня больше всего. Это смерть (как к ней подготовиться внутренне). И ненависть. Которой сейчас вокруг так много, что кажется, будто горят где-то символические торфяники, как это было несколько лет назад в Москве, когда мы все сидели в сплошном дыму.
Со смертью – все понятно. Ее, как известно, нет.
Но не в том религиозном смысле, который, мне кажется, является уловкой и заблуждением. А в самом простом. Очевидном. Который шепчет тебе, что либо есть ты, и тогда она, смерть, отсутствует, либо победила она, но ты об этом уже никогда не узнаешь.
Недавно я это увидел так ясно, как бывает только в полусне, на тонкой грани между провалом в беспамятство и еще отслеживающим себя сознанием.
Я жил несколько дней в домике под Рязанью и вот однажды вечером ощутил это новое знание как мыслительную вспышку, как грубый и простой образ, зависший в воздухе шебуршащейся метафорой.
В моем домике уже был зажжен свет, и тьма близлежащего леса вплотную подступила к оконному стеклу с той стороны. Я что-то читал, но вдруг ужасно захотел спать. Не выключая свет, я закрыл глаза и вдруг услышал шуршание. Я снова открыл глаза и увидел ночную бабочку, бьющуюся в стекло из глубины ночи, и вдруг понял, что умирание – это и есть бабочка. Только как бы «обратная». Перелетающая из комнаты, напоенной медовым светом бревенчатых, а потом обшитых залакированными досками стен, – туда, где тьма, ночной ветер, несуществующий Серый волк, леший и Баба-яга.
И если встать и приблизить сейчас свое лицо к темному и прохладному окну, то ты переживешь тот самый, так многих живущих страшащий, стремительный переход.
Все, что мучило тебя, радовало в этой комнате, все, что вызывало скуку или желание, – все закончится, как только ты сдвинешь свое лицо на пять сантиметров вперед. Всего пять сантиметров. И больше ничего не будет.
И только за тобой останется пустая желтая освещенная комната, про которую ты даже не вспомнишь с сожалением, потому что и вспоминать ее тоже будет некому.
Это было так четко, так сильно и так прекрасно, что я даже расхотел спать.
И теперь часто, когда я иду по улице, я иногда ловлю себя на мысли, что вот сейчас уже можно было бы благополучно умереть. Увидев на прощание блеск неба, яркое окно машины, последний день осоловевшего от жары лета.
Это очень плодотворное ощущение.
Золото моих волосТихо переходит в седость.– Не жалейте! Все сбылось,Все в груди слилось и спелось.Это написала Цветаева. И хотя ее собственная жизнь показала, что не все так по-гетевски просветленно спелось и закончилось у самой Цветаевой, это не отменяет силы и правды этих стихов.
Я благодарен людям, которые любили меня, надеюсь, они благодарны мне, я рад, что я родился в России, я никогда не хотел бы отсюда уезжать, я видел другие страны, я любил тебя в Париже и дружил с вами в Берлине, я написал стихи, которые никто бы не смог написать, кроме меня.
По-моему, это круто.