Воденников в прозе. Лучшие эссе
Шрифт:
Однако Антон Буслов – не единственный человек, которому нужна помощь. И всем им лично Ольга Голодец не позвонит. А фонды, через которые собирали деньги на больных и просящих о помощи, прижмут. Такое уже бывало.
И вот когда мы возвращаемся домой (ой, извините, когда я возвращаюсь, – вот видите, я уже тоже стал прикипать душой к коллективному бессознательному)… И вот когда я возвращаюсь домой, я меняю для своей собаки лоток.
Да-да, это долгая история, моя собака умеет ходить по своим собачьим делам в лоток. Исключительно из чистого патриотизма – все в дом.
Но дело опять не в этом, не в моей чудо-собачке, а в том,
– Ну и куда? – интересуюсь я.
– А вот сюда! – восклицает газета. – В Суздаль! И вот сюда, в Нижний Новгород! И сюда, в пансионат «Чистый пододеяльник»!
А потом делает небольшую приписку: но так как вполне вероятно, что через три-четыре года границу могут закрыть, то есть смысл съездить и куда-нибудь в Европу. И у нас тоже для вас есть несколько предложений.
Газета падает из моих рук.
Повторяю. Я читал газету рекламных объявлений. Реклама по определению должна создавать иллюзорный радостный мир, давать обещание счастья. Настраивать потенциального клиента на мысль, что впереди только рай. Веселые румяные дети, достойный муж, хлопотливая жена, веселые заграничные путешествия, белоснежные лайнеры, приветливый Суздаль.
А тут черным по белому предупреждают, что очень вероятно, что скоро границу прикроют и мышеловка захлопнется.
– Что сидишь? – спрашивает меня моя ученая говорящая собачка. – Стели уже! Сколько можно ждать?
Я стелю и, побледневший, иду пить чай.
Ну а теперь про уже упомянутую ранее Анну Ахматову.
После 17-го года Ахматова ни по каким Парижам больше не ездила. Шла Гражданская война, потом расстреляли бывшего мужа, потом был нэп, потом нэп прижали, провели коллективизацию, начался террор, потом арестовали сына, потом грянула Великая Отечественная война, потом она кончилась, потом вышло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», где Зощенко был назван свиньей, а Ахматова полумонахиней-полублудницей, потом умер Сталин, потом была «оттепель» и травля Пастернака. И много чего еще.
И вот однажды уже старую грузную Ахматову выпустили за границу. Ей вручали итальянскую премию Этна-Таормина. В 1963 году.
Они вместе с сопровождающей ее дамой поднялись в номер, где и должны были прожить несколько дней.
В номере стояла только одна узкая кровать и какая-то почти декоративная кушетка, на которой и сидеть было невозможно.
– Они что-то напутали! – сказала знакомая. – Я сейчас спущусь к администратору и попрошу принести в номер вторую кровать.
– Не смейте! Даже не думайте этого сделать! – вдруг закричала Ахматова, а кричать она умела и в гневе была страшна. – Вдруг это здесь так принято! А мы не знаем!
Подумать только! Что сделало время, люди, политический строй, вся жизнь, государственный патриотизм с той гибкой женщиной, которая, не застав своего любовника дома, стала бросать ему через окошко над воротами мастерской красные парижские розы. Одну за другой, одну за другой. И они падали с той стороны совсем беззвучно.
– Как вы смогли пробраться в квартиру, когда ключ был у меня? Розы лежали так красиво, что это не могло быть случайностью.
– Никак. Я просто их бросала и бросала. Они сами так легли. Я не виновата.
Я иду по улице и вижу рекламную аптечную раскладушку: «Мы патриоты. У нас в продаже всегда есть лекарства отечественного производителя».
Я открываю интернет и читаю о том, что вице-премьер Ольга Голодец выступила с заявлением, что правительство не приветствует лечение россиян за рубежом.
Мне ведомы начала и концы,И жизнь после конца, и что-то,О чем теперь не надо вспоминать.И женщина какая-то моеЕдинственное место заняла,Мое законнейшее имя носит,Оставивши мне кличку, из которойЯ сделала, пожалуй, все, что можно.Я не в свою, увы, могилу лягу.Но иногда весенний шалый ветер,Иль сочетанье слов в случайной книге,Или улыбка чья-то вдруг потянутМеня в несостоявшуюся жизнь.В таком году произошло бы то-то,А в этом – это: ездить, видеть, думать,И вспоминать, и в новую любовьВходить, как в зеркало, с тупым сознаньемИзмены и еще вчера не бывшейМорщинкой…Но если бы откуда-то взглянулаЯ на свою теперешнюю жизнь,Узнала бы я зависть наконец…Поколения «П»
Поговорим, как сильфида с сильфидой. А именно – о Пушкине.
Удивительное дело. Имея такой великий корпус текстов XIX–XX столетий, мы все равно продолжаем говорить, что самый нежный, самый высокий, самый любимый – он. Бедный Маяковский и компания – единственные, кто хоть что-то хотели сделать с этим культом. Пусть это и была только бравада. Бравада и вызов. Но само наличие осознанного вызова говорит об этом действии (желании сбросить с корабля современности) больше, чем что бы то ни было.
Помните у Ходасевича: «Мы будем перекликаться его именем в наступающих сумерках»? Помните у Блока в его знаменитой Пушкинской речи: «Веселое имя Пушкин»?
Неужели больше нечем перекликаться? Неужели больше нет других веселых имен?
В конце концов, какой Пушкин, когда у нас уже был Толстой? Кстати, Толстой. Здесь он был куда свободнее многих и о большинстве текстов Пушкина говорил крайне прохладно. Ну, он и Шекспира не жаловал. Люблю Толстого! Не за тайную свободу (надеюсь, вы опознали цитату), а за реальную. Это, я думаю, и есть основной пунктум.
Вся эта патологическая любовь от нашей несвободы. «Если не Пушкин, то кто?» В этом смысле показательна любовь нашего народа к фамилиям, начинающимся на этот слог. Пушкин, Путин, Пугачева.
Ну вот, как известно, последняя из этого списка по недавнему соцопросу была названа одной из главных персон года. Я люблю Пугачеву, но не могу не спросить: почему она? Этого сейчас достаточно – суррогатного материнства и двух прелестных малюток, – чтобы стать персоной года?
Ответ: достаточно.