Воденников в прозе. Лучшие эссе
Шрифт:
Он рассказывал, что иногда начальник лагеря (сытый и холеный) спрашивал у вохры пониже рангом:
– Ну что, есть у вас такой заключенный Заболоцкий?
– Есть! – отвечала вохра.
– А что? Пишет он сейчас стихи или нет?
– Не пишет! – вытянувшись по струнке, отвечали ему.
– Ну, вот и хорошо, – отвечал начальник. И, довольный, откидывался на спинку стула.
И только тогда, когда поэт Заболоцкий рассказывал про это «пишет он сейчас стихи или нет» и про это «ну, вот и хорошо», его голос наливался гневом и отвращением. И
И вот эта судорога омерзения Заболоцкого любому нормальному человеку очень понятна, а удовлетворение его начальника лагеря – нет.
Ибо что ему в том, пишет стихи зэк под таким-то номером или нет? Тебе-то, сытый, какая разница? А ответ прост.
Чистое зловредство. Удовлетворенное любопытство паука, даже не ползущего посмотреть, насколько плотно завязла бедная муха в его клейкой паутине. Он и так знает: плотно. Достаточно подергать одну нитку, и по ней придет ответный истерический сигнал, беззвучный крик, отчаянный мускульный выкрик, попытка вырваться.
– Хе-хе, – говорит паук. – Врешь, не уйдешь!
Вот и люди, которые множат и множат запреты (на чулки, на кружева, на курение в открытом пространстве, если там есть настил), испытывают, по-видимому, те же паучьи чувства. Но паука хоть как-то можно понять.
Но кроме чистого зловредства есть еще чистое сиротство.
И эти сироты – кругом. Сплошной детский дом, а не взрослый мир. Проведите эксперимент: напишите где-нибудь в интернете, что вам не нравится этот новый закон про запрет курения на верандах. И сразу придут взрослые дяди и тети, которые вам напишут, что они чихают от табака, кашляют, покрываются пятнами и что очень хорошо, что вам все запретили. Жалко, что не сожгли! Вас.
Некоторые, впрочем, пойдут дальше. Решат если не сжечь вас, то по крайней мере утопить. Ну а если не утопить, то обрызгать.
Недавно, в струе новых запретов, некоторые прогрессивно мыслящие молодые люди, без всякого разрешения властей, но при полном попустительстве полиции, ходили рядом с вокзалами и большими магазинами и прыскали на сигареты тех, кто стоял и курил в недозволенном месте.
Тушили пожар табакокурения, так сказать. Стоит человек, курит, цигарку в кулачке зажал, к нему подошли, задали два-три необязательных вопроса, облили водой сигарету, пошли дальше. Приятно же? Приятно!
Когда еще тебе позволят поунижать людей, если не прикрывшись законом? Разрешили бы обстригать насильно, как коллаборационисток (женщин, живших с немецкими солдатами в годы оккупации Франции), и возить их на машинах по улицам Парижа, остриженных, растоптанных, бессильных что-то изменить в этом унижении, когда им глумливо, как собачкам, клали ладонь на младенчески голую голову, – то возили бы. Охотники бы нашлись.
– Кого везут?
– Курильщика!
– Молодцы! Давайте еще ему в рожу чем-нибудь плюнем!
Чистой безникотиновой слюной.
Но страшно и противно даже не от этого. А от того, что находится в этой среде условных коллаборационистов человек, сразу согласный с тем, что его будут гнать, ограничивать и унижать. Вот он пишет в социальной сети: «Чем больше меня, дурака, будут ограничивать, тем будет лучше лично для меня».
Отличная логика, не правда ли?
– Кого это там везут, остриженного налысо? С глумливой ладонью добровольного охранника на голове?
– Эссеиста Воденникова! Он курил в неположенном месте!
– Отлично! Давайте еще пойдем и плюнем в него. Чтоб курить было неповадно. Потому что если мы не плюнем в беззащитного человека – у нас опять разовьются астма, аллергия, пятна и какой-то особенно загадочный в наших широтах тропический ленточный червь.
Какие же вы все-таки лапочки, господа!
Не спать
Однажды один петербургский житель (а это еще был самый настоящий Петербург, не чета нынешнему) ехал на извозчике по городу из точки А в точку Б (положим, с Выборгской стороны на Васильевский). И все его путешествие заняло в общей сложности минут сорок.
Когда он приехал к своему духовному учителю (с которым впоследствии провел больше десяти лет и даже написал про него книгу «В поисках чудесного», хотя к тому времени и слегка разочаровался в своем наставнике), этот странный, восточной внешности человек с усами спросил приехавшего:
– А расскажите мне, что вы видели, когда ехали на извозчике?
– То есть? – переспросил приехавший.
– Ну, что вы видели по дороге? Какие люди вам встретились? Менялась ли погода? Видели ли вы по пути кота? Где извозчик поворачивал?
И в этот момент Петр Успенский (а это был именно он) осознал, что он всю дорогу «спал». То есть не клюкал носом в самом вульгарном смысле этого слова, а просто не был «осознанным».
Потому что быть осознанным – это значит помнить каждое свое действие, в том числе и чисто механическое. Вот, например, когда вы чистите зубы, вы думаете о чем угодно, только не о щетке и не о зубах. Вы думаете: «Что мне сегодня надеть?», «Что мне вчера сказала эта дрянь Маргарита Николаева?», «Уволят ли меня в этом году?», «Господи, когда же я уже умру!» – да мало ли о чем вы можете думать! А щетка тем временем сама собой вжикает по вашим белоснежным зубам, и, даже сплевывая пасту, вы не осознаете, что вы сплевываете.
В этот момент вы «спите».
Даже сейчас, когда вы читаете эту колонку, вы, вполне вероятно, спите наяву. И поэтому читаете не то, что тут написано, а то, что вам кажется, что тут написано. Поэтому соберитесь. Але!
(Это был щелчок по носу, чтоб вы проснулись. А теперь продолжим.)
Считается, что его учитель (давайте уже положим все карты на стол: это был Георгий Иванович Гурджиев) представлял собой всего лишь великолепного мошенника, умевшего манипулировать людьми. Но сама эта идея «не спать, когда ты бодрствуешь» мне показалась удачной. И помогающей. И вот уже лет семь я практикую одну и ту же сложную вещь. Я отслеживаю себя.