Водопад грез

Виндж Джоан

Я положил руки на непонятную поверхность, на которой мы сидели, усилил нажим, и в моих ладонях возникли боль и напряжение, которые, казалось, стали частью меня до такой степени, что я не был уверен, получится ли у меня сделать следующий вдох, не повредив себе грудь. Сначала мне слышен был лишь звук собственного дыхания, я ничего не видел, кроме случайных узоров призрачного света — инерционное раздражение нейронов моих зрительных рецепторов. Если Мийа хотела прочитать молитвы или задать вопросы, то она делала это мысленно, и я не мог услышать их. Мой

мозг был чистым листом.

Но вот я почувствовал проникающее в меня ощущение присутствия рифа — как шепот едва слышных голосов на неизвестном языке. И пока я слушал, энергия моего напряжения сама собой излилась в темноту, струясь по моим рукам в невидимое, неизвестное. Я расслабился, и голоса стали громче, пересекли границу моего восприятия, стали красочными, пахнущими, фрагментами ощущений, от которых я покрылся гусиной кожей.

Я поднялся, обеспокоенный видением, и плечом задел Мийю. Я вздрогнул, словно мое тело забыло, что я здесь не один.

Она неожиданно придвинулась ближе, словно сейчас ей требовалось прикосновение, утешение, проводник. Я в темноте отыскал ее руку. Она была холодной, что очень удивило меня. Слабая дрожь передалась моему телу от ее руки. Я не отпускал ее, не зная, что значит эта дрожь, радуясь тому, что Мийа не отодвигается от меня.

Мое внимание снова стало рассеиваться, сознательные мысли превращаться в пену на волнах стимулов, у которых нет названия, медленно возвращаться к логическим и узнаваемым образам, к ощущению того, что Мийа прижимается к моему телу, снова погружаясь, втягиваясь в пучину чуждого моря…

…Я видел ее с поразительной ясностью, которую не может удержать наше зрение: видел красоту, которая не имела ничего общего с обликом; нужду, которая прочно укоренилась в ее душе; веру, которая бросила вызов судьбе и предписанию… Все это притягивало меня к ней, как гравитация, и порождало полное доверие, готовность рисковать жизнью за незнакомку, отбросить все, чем я стал, чтобы принадлежать ее миру, променяв на него тот единственный, который был мне знаком. Я увидел себя глазами ее мозга, нашел все, что нравилось мне в ней, отраженным в образе своего лица…

Мои ошеломленные мысли расползлись, поднимаясь и высвобождаясь, соскальзывая с моего мозга.

И медленно собрались вновь, пока я не почувствовал ее руку в своей… ее мозг. Ее: гидранку среди землян, воспринимающую их как личности, а не как безликого врага, даже будучи изгоем, чужаком. Хотя, достигнув их душ, она лишь отдалилась от своего народа, стала чужой и для него. Я не знал, почему она сделала это, почему ее тянуло на сторону землян после всего того, что они сотворили с ее народом, после всего того, что заставило ее сестру ненавидеть человечество…

Но я не удивлялся больше, почему она смотрела на меня и видела своего нэшиертах.

…И, растворяясь в «везде» последней мыслью, я знал, какую необъятную любовь возможно чувствовать.

Здесь, в «везде», ее мозг был распахнут, сверкая как святилище. Вновь исчез барьер между нами, и не нужны

были никакие мысли. Мы были едины с матрицей случайной энергии вокруг нас, с этим миром, со вселенной, частью которой является все. С каждым существом… Ее тело напротив моего, наши тела сцепляются, перемешиваются, протекают друг через друга, в то время как поверхность, на которой мы сидим, кажется, уносится вниз из-под наших ног. Я чувствовал, что поднимаюсь над реальностью, энергия струится из каждой поры, а мы сливаемся со светлыми вершинами экстаза. Вместе мы стали цельными, вместе мы могли отыскать ответ на любой вопрос, на любую потребность.

А затем сверкающие вершины смешались с едким дымом насилия и горя, и реальность обрушилась на нас. Внезапно мы снова стали двумя отдельными потерянными душами, слепо тыкающимися в душной темноте. Рядом со мной задыхалась от неожиданности Мийа.

— Мийа, — позвал я, полуотупев от видений, не зная, что было галлюцинацией, а что — реальностью, в то время как скручивающее чувство несчастья наполняло пространство вокруг.

Я почувствовал, как ее рука тянет меня вверх.

— Нет, — хрипло сказал я. Так близко, так близко — чувствуя, что ответ, за которым мы пришли, тает, как сон, в звуке моего голоса. — Нет, Мийа, подожди…

Но она не стала ждать, потянула сильнее, заставив встать, — каждое движение казалось грубым после ощущения полета, — и повела обратно сквозь мембрану молитвенной комнаты, через мерцающую страну теней, где сосуществовали мысли гидранов и облачных китов.

Мы достигли места, где нас поджидала лодка. Мийа, колеблясь, посмотрела на нее, затем взглянула в пространство, непрозрачное от тумана, словно увидев то, что не дано было увидеть мне. И затем, не говоря ни слова, она обернулась ко мне. Я почувствовал, что ее мысли замыкаются вокруг меня.

Мы снова очутились на берегу реки рядом с Бабушкой. Я подхватил Мийю, которая стала тяжело опускаться, словно необходимость нести меня усилием мозга совсем лишила ее сил. Солнце уже скрылось. Я взглянул на браслет, чтобы узнать время, и встретил пустое запястье. Голова закружилась.

Бабушка держала Джеби на руках. Она стояла, напряженная, подобно Мийе, и вглядывалась в пространство, отыскивая что-то, чего я не мог почувствовать. Она не отреагировала на наше появление, но Мийа сказала чуть слышно:

— Мы должны вернуться.

И не успел я остановить ее, как реальность изменилась снова. Река исчезла. Мы стояли на открытой площадке перед дымящимися развалинами… Монастырь. Дом Бабушки.

Что-то… Кто-то сбросил плазменную бомбу.

— Айех! — Мийа упала на колени, держась за голову. Бабушка молча стояла рядом с ней, застыв, как статуя. Джеби заплакал. Я взял его из обессилевших рук Бабушки, обнял, покачал, пытаясь успокоить его движениями, так как не мог успокоить мыслями.