Водяной
Шрифт:
Я стояла у окна своей комнаты в таунхаусе в Буросе, читала письмо от брата и никак не могла поверить, что прошло всего пять месяцев. Время тянулось, как в пожизненном заключении. И я не имела ни малейшего представления, когда же я увижу его снова — через месяцы… а скорее всего, годы.
В школе его определили во вспомогательный класс. Некоторых учеников он побаивался, особенно одного здоровенного парня по кличке Шланг. У этого Шланга ни с того ни с сего возникали припадки ярости, и он бросался на одноклассников, в том числе и на Роберта. Другие, слава богу, не обращают на него внимания. Но, может быть, к нему относятся хуже, чем ему кажется, потому что он не все понимает. Сконский диалект очень сильно отличается от нашего. Это как отдельный язык.
Но самое главное — приемные родители купили ему в Дании новые очки, очень модные, бифокальные, и для дали и для близи одновременно. В Дании все дешевле, пояснил Роберт, в том числе и очки. Они ездят в Эльсинор за покупками раз в неделю и иногда берут его с собой. Так что он все равно побывал за границей, и та несостоявшаяся поездка в Копенгаген в шестом классе его уже не бередит.
Я читала письмо и представляла брата среди всех этих чужих людей, в унаследованной сорочке «Лакост» и новых очках. Я знала, как много значат для него все эти мелочи, но он не понимал, что это цена нашей разлуки.
Мой адрес он узнал неделю назад — на пасхальные каникулы его навестила мать. На час, не больше — торопилась на поезд назад, в Линчёпинг. Она была какая-то пристыженная, писал брат. Но не потому, что от нее пахло спиртным, а от нее пахло. Без конца повторяла, какая она неудачница, даже не может позаботиться о собственных детях. Роберт спросил ее обо мне, где я живу, как у меня дела и когда мы увидимся… Она отвечала неопределенно, вокруг нас развели какие-то тайны — еще не завершилось оформление опекунства. Но под конец мать, чуть ли не оглядываясь, дала ему мой адрес. Для меня это прямо непостижимо — мало того что нас разлучили, но еще и скрывают друг от друга.
Я и без него знала, что мать в Линчёпинге — она звонила несколько раз, но не рассказывала, что там делает и видится ли с отцом. Мои приемные родители тоже ничего не знали или притворялись, что не знали, а на самом деле просто не имели права рассказывать.
Последний раз она ни с того ни с сего заявила, что хочет отказаться от опекунства и вернуть нас к себе, но сразу это не получится. Она якобы подписала все бумаги, но изучение обстоятельств и возможностей вернуть нас матери может тянуться годами. Изучение обстоятельств… Можно себе вообразить, что они там наизучают.
Я сложила письмо и посмотрела в окно на ухоженный палисадник. Роберт ничего не написал про события на хуторе, ни слова про водяного, о котором я в конце концов ему рассказала… но, может быть, это слишком тяжело для него? Мы решили никому не рассказывать ни о том, что собирались сделать с ним Герард и его прихвостни, ни о том, как все кончилось. И не потому, что посчитали, что справедливость восстановлена, а чтобы избежать бесконечных дознаний. Мы не хотели, чтобы на нас смотрели как на нуждающихся в срочной помощи… но мало чего добились. Нас все равно разлучили.
Начиналась весна. Из земли уже торчали крепкие стебли тюльпанов с намечающимися бутонами. Гуннар ходил с триммером — выравнивал газон. Для Роберта приемные родители уже стали отцом и матерью… а я никогда не смогу назвать Гуннара отцом. И женщина в гостиной, разбирающая выстиранное белье под звуки радио, никакая мне не приемная мама. Это Анни, жена Гуннара, мать Ларса-Инге. Ларс-Инге на три года старше меня, у него большая комната в полуподвале.
И я хожу в ту же школу, которую он кончил. И даже классный руководитель тот же, учительница обществоведения по имени Соня. Почти все ученики в классе из нашего района, и все хорошо знают Гуннара — раньше он был тренером по футболу в старших классах. Это и мне добавило статуса. Никто меня не трогал, но все сторонились, особенно эти типичные девчачьи группки.
И мне тоже нравился Гуннар. Молчаливый, спокойный. Он работал на фабрике в городе, а все свободное время посвящал своему «мерсу», который сам привез из Германии. Иногда он бросал на меня странные взгляды, будто хотел спросить о чем-то, но пока не знал о чем. Но принимала решения Анни, а не Гуннар. Она работала добровольно в Красном Кресте и в один прекрасный день заявила, что настало время сделать что-то общественно полезное, например взять опеку над девочкой из проблемной семьи. Но когда я у них поселилась, интерес ее быстро остыл. Она держалась вполне корректно, но старалась меня избегать.
А Гуннар всегда старался помочь, со школой или вообще с какой-нибудь бытовой ерундой, все спрашивал, что я собираюсь делать в будущем. За день до того, как пришло письмо от брата, рассказал, что на фабрике ищут замену на лето, так он, если я захочу, поставит меня в самое начало списка. Я согласилась. Летняя работа — это уже похоже на начало новой истории…
Я легла. С тех пор как меня поместили в эту семью, я проводила в кровати почти все время. На ночном столике лежал школьный каталог из Скугсторпа, открытый на групповом фото седьмого вспомогательного. Смотрю на этот снимок и тут же начинаю хлюпать носом. Это единственная фотография брата у меня, если не считать старого паспортного снимка из фотоавтомата в «Домусе». Сидит на коленях в первом ряду в своих немыслимо безобразных, заклеенных в пяти местах скотчем очках, в окружении одноклассников, которых все называли идиотами и недоумками. Не проходило дня, чтобы он не слышал какую-нибудь обидную кличку, и все равно на губах его улыбка, словно он не теряет надежды, что в этой жизни когда-нибудь все повернется к лучшему.
Странно, и даже очень, — последним человеком, которого я встретила в Фалькенберге, был Ула.
Прошел месяц после пожара на заброшенном хуторе, мы с Робертом прошли шлюзование, как они называли временное жилье, пока оформляются бумаги, и на следующий день должны были разъехаться кто куда, каждый в свою приемную семью. Ула ждал кого-то в «Короне», увидел меня через витрину и помахал рукой.
В газетах уже появилось несколько статей. В обвалившемся погребе погиб подросток. Ула сказал, они с Педером настолько испугались, что никому не решались рассказать. Больше недели ходили самые разные слухи — Герард исчез бесследно, их с Педером расспрашивали — и дома, и в полиции, — но они не обмолвились ни словом, пока следствие не установило, что тот день они провели вместе. И они решили расколоться, но выложили, так сказать, упрощенную версию несчастного случая. Они якобы там играли, Герарду пришла в голову мысль поджечь погреб, он спустился туда, а погреб обвалился. А молчали они потому, что испугались, что в смерти Герарда обвинят именно их.
В тот же день пожарные раскопали погреб и вытащили труп. Может, они нашли и водяного. Я ясно представляла эту картину — вот они копают и натыкаются на чьи-то полуобгоревшие останки — и что это? Небольшой кит, наверное. Что они могли подумать? Наверняка ничего не поняли.
Во всяком случае, газеты об этом не писали, и местное радио тоже молчало. Скорее всего, там почти ничего не осталось, и строить какие-то догадки было бы странно. А почему не осталось? Сгорело все дотла, даже кости? Или угодил глубоко в завал? Или? Не знаю, не знаю…