Военкоры победы. Последние бои
Шрифт:
Мы смотрим на Фрица Нидермайера с его лысым черепом, похожим на снаряд. Вот он, духовный наставник, мудрый отец этих недочеловеков в мышиных мундирах, потрясавших нас своим моральным уродством. Вот он – сам духовный воспитанник Розенбергов и Геббельсов.
Фриц Нидермайер, помимо своей учительской деятельности, функционер фашистской партии в должности блоклейтера.
– Что входило в ваши партийные обязанности? – спрашиваем мы его.
Он отвечает заученным тоном: «Я раздавал продовольственные карточки в моем квартале». И все? Нидермайер молчит.
Но ученики Нидермайера рассказали, что господин учитель перед приходом русских прочел им последнюю лекцию из цикла «гимнастики духа» – о благородстве убийства из-за угла, о том, что
Фриц Нидермайер уверяет, что он – маленький человек. Он осыпает фюрера тривиальными проклятиями. На рукаве у него не менее тривиальная белая повязка. Фриц Нидермайер, видите ли, капитулировал.
Более того, учитель уверяет, что он никогда не разделял идей нацизма. И в партию он вступил единственно потому, что иначе его уволили бы из гимназии. «Ну, а гимнастика духа, право убийства?.. Как понять это?..» Нидермайер молчит. Впрочем, сказать ему нечего. Улики слишком сильны.
Кавалеристы генерала Осликовского ворвались в город Рюгенвальде, расположенный на берегу Балтики. Войдя в один из домов, конники увидели человека с длинными волосами, невозмутимо выстукивающего что-то на пишущей машинке.
– Их бин ейн поэт, – сказал он конногвардейцам. Поэт протянул командиру эскадрона толстую свежеотпечатанную рукопись. Она называлась… «Песня о демократии».
Впрочем, соседи поэта показали полковому переводчику другие произведения витии. В пухлом томике стихов поэта из Рюгенвальда были такие многообещающие названия лирических упражнений: «Ода огню», «Меч тевтона». Первая строфа «Оды огню»: «Как прекрасны уходящие в небо дымы сожженных русских деревень…». Автор стихов оказался старым гитлеровцем.
И вот та же рука гитлеровского поэта быстро выстукала на машинке «Песню о демократии»… По-видимому, этот шедевр был начат при первом звуке русских орудий на подступах к Рюгенвальду.
Окровавленный фашистский нож, быстро сложившись, обернулся в перочинный.
Вот они, некоторые из встреченных нами в Германии нацистов. Все они уверяют, что капитулировали, что повязка, застилавшая их глаза, наконец, спала, что Гитлер их обманул.
Почти в каждой немецкой квартире можно встретить клетку с птицей. Особенно часто встречаются попугаи. Одного попугая хозяин быстро выучил выкрикивать «Гитлер капут». Это не комедийная выдумка, а сущая правда.
Конечно, немало немцев сегодня, наконец, увидели бездну, в которую увлек их фюрер. Но заявления многих ордовских и нидермайеров в «раскаянии» – это лопотание попугая, быстро заучившего необходимые слова. И нужен зоркий и настороженный глаз, чтобы разглядеть за шелухой затверженных формул тщательно упрятанное отравленное лезвие.
Всеволод Иванов
Дорога наступления
Всеволод Иванов
В трех-четырех километрах от линии огня попался нам участок дороги, сильно поврежденный взрывами снарядов. Мы объехали его, проковыляв по выбоинам, и, наверное, моментально бы забыли о них, кабы не одно обстоятельство. Как-раз напротив выбоин, венчая собою окраину городка, находится большой кирпичный сарай с раскидистой черепичной крышей. Наполовину застекленные двери сарая сняты воздушной волной, и во всю глубину его вы видите огромную погребальную колымагу, крытую могильно-черным лаком, балдахин колымаги украшен серебряным, развесисто печальным позументом, а сиденье кучера – широкое, как диван.
Высокий сосновый лес возле городка изломан, иссечен, не осталось ни одной целой ветви. Немцы собирались сильно укрепить лес и дороги по нему, но наш огонь подошел к ним так стремительно и могуче, что в канавах возле дороги осталось все приготовленное для обороны, валяются мины, и, словно след бегущего, впились в обочину дороги на равномерном расстоянии огромные круги колючей проволоки. Дома от залпов артиллерии расползлись в стороны, стали какие-то косматые, и только сарай с огромной черной колымагой остался цел – как бы в поучение потомкам. Заматерелая в самолюбии и надменности Германия любила пышные похороны. Она их получила. Широкозадый, тупой фашистский возница везет ее сейчас к гибели.
Я только-что видел Штеттин.
Видел я этот город с наблюдательного пункта одной из батарей, неподалеку от берега Одера. Глядел я в стереотрубу.
Стереотруба медленно вела меня вдоль набережных, погруженных в мертвое гробовое молчание, проходила мимо пристаней, среди кранов, холмов каменного угля, поднималась выше, выходила на безмолвные улицы, остановилась возле колонн какого-то высокого, богато украшенного здания, повидимому, театра, уперлась в собор святого Иакова, прошла мимо ратуши и увидела дымящийся завод, едва ли не единственный, работающий из всех многих заводов Штеттина. В немой, угрюмой, затаенной злобе лежал перед нами Штеттин. Он дремал в предсмертном сне; изредка где-то за городом поднимался белый ствол дыма – это немцы били по нашему, восточному берегу Одера.
В стороне от дороги на Альтдамм и Штеттин есть узкое и продолговатое озеро. Небо в нависших тучах, ветер строгий, тугой, и оттого колючая проволока вокруг завода и вокруг рабочих бараков, ее клинообразные колючки кажутся особенно густо разросшимися. Низкие ворота. Часовой, проверив наши документы, пропускает. Мы на территории секретного немецкого завода, вырабатывавшего морские торпеды, построенного недавно, едва ли не в 1943 году.
Длинные, приземистые корпуса разделены бетонными дорожками шириной в добрый переулок. Все свободное пространство засажено молодыми соснами с целью маскировки. С той же целью заводские корпуса окрашены в густо-зеленый цвет. Электростанция за двойной стеной из кирпича. В машинном отделении электростанции есть люки, туда вложены плиты взрывчатки и подведены провода.
Нынешнее зимне-весеннее наступление, широкое и победоносное, с новой, необыкновенной силой показало всю мощность сталинской тактики маневрирования. Мы наносим врагу удар в желаемом нами направлении и желаемой нами силы. Мы делаем то, что выгодно нам и невыгодно фашистам. Взять хотя бы этот торпедный завод. Куда как надо было немцам уничтожить эти цехи, машины, гидравлические прессы, чертежи – и все было приготовлено для уничтожения, а уничтожить пришлось немногое. Потопили испытательные катера, потопили в озере кое-какое оборудование, из трех машин электростанции увезли одну, а многое, очень многое осталось, и, как всегда после немцев, – следы преступлений, скрыть их, уничтожить их невозможно.
В одном из домов для администрации мы наткнулись на труп немца. Это – лысый немолодой немец в форменной куртке и брюках навыпуск. Он лежит на полу, ухватившись застывшей рукой за стенку кровати. Следов ранений нет. Он, повидимому, умер от разрыва сердца.
Немолодой лысый немец имел все основания испытывать страх: возмездие настигало и – настигло его. Завод выстроен рабами, и работали на нем рабы. В некоторых цехах «об'явления» на двух языках: немецком и русском, а в некоторых добавлен еще и польский. В конторе завода мы нашли сотни так называемых «рабочих удостоверений». Разумеется, вы уже читали о них. Вот что рассказывает одно из них. Фотография печальной девушки в клетчатом заношенном платье, с коротенькими косичками, отпечаток правого пальца, отпечаток левого пальца, над фотографией и этими отпечатками надпись по-русски: «Владельцу сего разрешается выход из помещения единственно ради работы». На обороте вопросы и ответы на них, напечатанные на машинке. Ни подписи раба, ни следа почерка его, вообще писать запрещалось. Мы не нашли ни одного написанного рукой человеческой слова, хотя осмотрели тщательно стены, потолки, подвалы. Кто же она, одна из этих рабынь? Софья Савко, 1924 года рождения, из Украины – и все.