Военная лирика

Симонов Константин Михайлович

1942

Дожди

Опять сегодня утром будет Почтовый самолет в Москву. Какие-то другие люди Летят. А я все здесь живу. Могу тебе сказать, что тут Все так же холодно и скользко, Весь день дожди идут, идут, Как растянувшееся войско. Все по колено стало в воду, Весь мир покрыт водой сплошной, Такой, как будто бог природу Прислал сюда на водопой. Мы только полчаса назад Вернулись с рекогносцировки, И наши сапоги висят У печки, сохнут на веревке. И сам сижу у печки, сохну. Занятье глупое: с утра Опять поеду и промокну — В степи ни одного костра. Лишь дождь, как будто он привязан Навеки к конскому хвосту, Да свист снаряда, сердце разом Роняющего в пустоту. А здесь, в халупе нашей, все же Мы можем сапоги хоть снять, Погреться, на соломе лежа, Как видишь — письма написать. Мое письмо тебе свезут И позвонят с аэродрома, И ты в Москве сегодня ж дома Его прочтешь за пять минут. Увидеть бы лицо твое, Когда в разлуке вечерами Вдруг в кресло старое мое Влезаешь, как при мне, с ногами. И, на коленях разложив Бессильные листочки писем, Гадаешь: жив или не жив, Как будто мы от них зависим. Во-первых, чтоб ты знала: мы Уж третий день как наступаем, Железом взрытые холмы То вновь берем, то оставляем. Нам в первый день не повезло: Дождь рухнул с неба, как назло, Лишь только, кончивши работу, Замолкли пушки, и пехота Пошла вперед. А через час Среди неимоверной, страшной Воды, увязнувший по башню, Последний танк отстал от нас. Есть в неудачном наступленье Несчастный час, когда оно Уже остановилось, но Войска приведены в движенье. Еще

не отменен приказ, И он с жестоким постоянством В непроходимое пространство, Как маятник, толкает нас. Но разве можно знать отсюда — Вдруг эти наши три версты, Две взятых кровью высоты Нужны за двести верст, где чудо Прорыва будет завтра в пять, Где уж в ракетницах ракеты. Москва запрошена. Ответа Нет. Надо ждать и наступать. Все свыклись с этой трудной мыслью: И штаб, и мрачный генерал, Который молча крупной рысью Поля сраженья объезжал. Мы выехали с ним верхами По направленью к Джантаре, Уже синело за холмами, И дело близилось к заре. Над Акмонайскою равниной Шел зимний дождь, и все сильней, Все было мокро, даже спины Понуро несших нас коней. Однообразная картина Трех верст, что мы прошли вчера, В грязи ревущие машины, Рыдающие трактора. Воронок черные болячки. Грязь и вода, смерть и вода. Оборванные провода И кони в мертвых позах скачки. На минном поле вперемежку Тела то вверх, то вниз лицом, Как будто смерть в орла и решку Играла с каждым мертвецом. А те, что при дороге самой, Вдруг так похожи на детей, Что, не поверив в смерть, упрямо Все хочется спросить: «Ты чей?» Как будто их тут не убили, А ехали из дома в дом И уронили и забыли С дороги подобрать потом. А дальше мертвые румыны, Где в бегстве их застиг снаряд, Как будто их толкнули в спину, В грязи на корточках сидят. Среди развалин Джантары, Вдоль южной глиняной ограды, Как в кегельбане для игры, Стоят забытые снаряды. Но словно все кругом обман, Когда глаза зажмуришь с горя, Вдруг солью, рыбой сквозь туман Нет-нет да и потянет с моря. И снова грязь из-под копыт, И слух, уж сотый за неделю, О ком-то, кто вчера убит, И чей-то возглас: «Неужели?» Однако мне пора кончать. Ну что ж, последние приветы, Пока фельдъегеря печать Не запечатала пакеты. Еще одно. Два дня назад, Как в детстве, подогнувши ноги, Лежал в кювете у дороги И ждал, когда нас отбомбят. Я, кажется, тебе писал, Что под бомбежкой, свыкшись с нею, Теперь лежу там, где упал, И вверх лицом, чтобы виднее. Так я лежал и в этот раз. Грязь, прошлогодняя осока, И бомбы прямо и высоко, И, значит, лягут сзади нас. Я думал о тебе сначала, Потом привычно о войне, Что впереди зениток мало, Застряли где-то в глубине. Что танки у села Корпеча Стоят в грязи, а дождь все льет. Потом я вспомнил нашу встречу И ссору в прошлый Новый год. Был глупый день и злые споры, Но до смешного, как урок, Я, в чем была причина ссоры, Пытался вспомнить и не мог. Как мелочно все было это Перед лицом большой беды, Вот этой каторжной воды, Нас здесь сживающей со света. Перед лицом того солдата, Что здесь со мной атаки ждет И молча мокрый хлеб жует, Прикрыв полой ствол автомата. Нет, в эти долгие минуты Я, глядя в небо, не желал Ни обойтись с тобою круто Ни попрекнуть тем, что я знал. Ни укорить и не обидеть, А, ржавый стебель теребя, Я просто видеть, видеть, видеть Хотел тебя, тебя, тебя, Без ссор, без глупой канители, Что вспомнить стыдно и смешно. А бомбы не спеша летели, Как на замедленном кино… Все. Даль над серыми полями С утра затянута дождем, Бренча тихонько стременами, Скучают кони под окном. Сейчас поедем. Коноводы, Собравшись в кучу у крыльца, Устало матерят погоду И курят, курят без конца.

Крым, 1942

«Не раз видав, как умирали…»

Не раз видав, как умирали В боях товарищи мои, Я утверждаю: не витали Над ними образы ничьи. На небе, средь дымов сраженья, Над полем смерти до сих пор Ни разу женского виденья Нежданно мой не встретил взор. И в миг кровавого тумана, Когда товарищ умирал, Воздушною рукою раны Ему никто не врачевал. Когда он с жизнью расставался, Кругом него был воздух пуст, И образ нежный не касался Губами холодевших уст. И если даже с тайной силой Вдали, в предчувствиях, в тоске Она в тот миг шептала: «Милый» — На скорбном женском языке, Он не увидел это слово На милых дрогнувших губах, Все было дымно и багрово В последний миг в его глазах. ………………. Со мной прощаясь на рассвете Перед отъездом, раз и два Ты повтори мне все на свете Неповторимые слова. Я навсегда возьму с собою Звук слов твоих, вкус губ твоих. Пускай не лгут. На поле боя Ничто мне не напомнит их.

1943

Далекому другу

И этот год ты встретишь без меня. Когда б понять ты до конца сумела, Когда бы знала ты, как я люблю тебя, Ко мне бы ты на крыльях долетела. Отныне были б мы вдвоем везде, Метель твоим бы голосом мне пела, И отраженьем в ледяной воде Твое лицо бы на меня смотрело. Когда бы знала ты, как я тебя люблю, Ты б надо мной всю ночь, до пробужденья, Стояла тут, в землянке, где я сплю, Одну себя пуская в сновиденья. Когда б одною силою любви Мог наши души поселить я рядом, Твоей душе сказать: приди, живи, Бесплотна будь, будь недоступна взглядам, Но ни на шаг не покидай меня, Лишь мне понятным будь напоминаньем: В костре — неясным трепетом огня, В метели — снега голубым порханьем. Незримая, смотри, как я пишу Листки своих ночных нелепых писем, Как я слова беспомощно ищу, Как нестерпимо я от них зависим. Я здесь ни с кем тоской делиться не хочу, Свое ты редко здесь услышишь имя. Но если я молчу — я о тебе молчу, И воздух населен весь лицами твоими. Они кругом меня, куда ни кинусь я, Все ты в мои глаза глядишь неутомимо. Да, ты бы поняла, как я люблю тебя, Когда б хоть день со мной тут прожила незримо. ………………… Но ты и этот год встречаешь без меня…

1943

«Первый снег в окно твоей квартиры…»

Первый снег в окно твоей квартиры Заглянул несмело, как ребенок, А у нас лимоны по две лиры, Красный перец на стенах беленых. Мы живем на вилле ди Веллина, Трое русских, три недавних друга. По ночам стучатся апельсины В наши окна, если ветер с юга. На березы вовсе не похожи — Кактусы под окнами маячат, И, как все кругом, чужая тоже, Женщина по-итальянски плачет. Пароходы грустно, по-собачьи Лают, сидя на цепи у порта. Продают на улицах рыбачки Осьминога и морского черта. Юбки матерей не отпуская, Бродят черные, как галки, дети… Никогда не думал, что такая Может быть тоска на белом свете.

Бари, 1944

Три дня живу в пустом немецком доме

Три дня живу в пустом немецком доме, Пишу статью, как будто воз везу, И нету никого со мною, кроме Моей тоски да музыки внизу. Идут дожди. Затишье. Где-то там Раз в день лениво вспыхнет канонада. Шофер за мною ходит по пятам: — Машина не нужна? — Пока не надо. Шофер скучает тоже. Там, внизу, Он на рояль накладывает руки И выжимает каждый день слезу Одной и той же песенкой — разлуки. Он предлагал, по дружбе, — перестать: — Раз грусть берет, так в пол бы постучали…— Но эта песня мне сейчас под стать Своей жестокой простотой печали. Уж, видно, так родились мы на свет, Берет за сердце самое простое. Для человека — университет В минуты эти ничего не стоит. Он слушает расстроенный рояль И пение попутчика-солдата. Ему себя до слез, ужасно жаль. И кажется, что счастлив был когда-то. И кажется ему, что он умрет, Что все, как в песне, непременно будет, И пуля прямо в сердце попадет, И верная жена его забудет. Нет, я не попрошу здесь: «Замолчи!» Здесь власть твоя. Услышь из страшной дали И там сама тихонько постучи, Чтоб здесь играть мне песню перестали.

1945

Корреспондентская застольная

От Москвы до Бреста Нет такого места, Где бы ни скитались мы в пыли, С «лейкой» и с блокнотом, А то и пулеметом Сквозь огонь и стужу мы прошли. Без глотка, товарищ, Песню не заваришь, Так давай по маленькой хлебнем! Выпьем за писавших, Выпьем за снимавших, Выпьем за шагавших под огнем. Есть, чтоб выпить, повод — За военный провод, За У-2, за «эмку», за успех… Как пешком шагали, Как плечом толкали, Как мы поспевали раньше всех. От ветров и водки Хрипли наши глотки, Но мы скажем тем, Кто упрекнет: — С наше покочуйте, С наше поночуйте, С наше повоюйте хоть бы год. Там, где мы бывали, Нам танков не давали, Репортер погибнет — не беда. Но на «эмке» драной И с одним наганом Мы первыми въезжали в города. Помянуть нам впору Мертвых репортеров. Стал могилой Киев им И Крым. Хоть они порою Были и герои, Не поставят памятника им. Так выпьем за победу, За свою газету, А не доживем, мой дорогой, Кто-нибудь услышит, Снимет и напишет, Кто-нибудь помянет нас с тобой.

Припев:

Жив ты или помер — Главное, чтоб в номер Материал успел ты передать. И чтоб, между прочим, Был фитиль всем прочим, А на остальное — наплевать!

1943

Новогодняя ночь в Токио

Новогодняя ночь, новогодняя ночь! Новогодняя — первая после войны. Как бы дома хотел я ее провести, чтобы — я, чтобы — ты, чтоб — друзья… Но нельзя! И ничем не помочь, и ничьей тут вины: просто за семь тыщ верст и еще три версты этой ночью мне вышло на пост заступать, есть, и пить, и исправно бокал поднимать, и вставать, и садиться, и снова вставать на далекой, как Марс, неуютной земле. «Мистер Симонов» — карточка там на столе, чтоб средь мистеров прочих нашел свой прибор, чтобы с кем посадили — с тем и вел разговор. И сидит он, твой снова уехавший муж, и встает он, твой писем не пишущий друг, за столом, среди чуждых ему тел и душ, оглядев эти пьющие души вокруг, и со скрипом на трудном, чужом языке краткий спич произносит с бокалом в руке. Пьют соседи, тот спич разобрав приблизительно. А за окнами дождик японский, пронзительный, а за окнами Токио в щебне и камне… Как твоя бы сейчас пригодилась рука мне — просто тихо пожать, просто знать, что вдвоем. Мол, не то пережили,— и это переживем… А вообще говоря — ничего не случилось; просто думали — вместе, и не получилось! Я сижу за столом, не за тем, где мне были бы рады, а за этим, где мне никого ровным счетом не надо: ни вот этого рыжего, как огонь, истукана, что напротив, как конь, пьет стакан за стаканом, ни соседа — майора, жующего с хрустом креветки, ни того вон, непьющего парня из ихней разведки, ни второго соседа, он, кажется, тоже — оттуда и следит всю беседу, чтобы моя не пустела посуда; даже этого, ласкового, с нашивкой «Морская пехота», что все время вытаскивает разные детские фото, — и его мне не надо, хоть, кажется, он без затей — и, по первому взгляду, действительно любит детей. До того мне тут пусто, до того — никого, что в Москве тебе чувства не понять моего! А в остальном с моею персоной тут никаких не стрясется страстей. Новый год. В клубе местного гарнизона пьют здоровье русских гостей; у нас в порядке и «пассы» и визы, и Берлин еще слишком недавно взят, и полковник, прикрыв улыбкою вызов, как солдат, пьет за нас — за бывших солдат! Это завтра они нам палки в колеса будут совать изо всех обочин! Это завтра они устроят допросы говорившим со мной японским рабочим, это завтра они, чтоб не ехал на шахту, не продадут мне билета на поезд. Это завтра шпиков трехсменную вахту к нам приставят, «за нашу жизнь беспокоясь»! Насуют провожатых, как в горло кости, чтоб ни с кем не встречались, — дадут нам бой! Все это — завтра! А пока — мы гости: — Хелс ту ю! — Рашен солджерс! — Рашен фрэндс! — Рашен бойс! [2] ………………. Новогодняя ночь, новогодняя ночь! — Не была ль ты поверкою после войны, как мы в силах по дому тоску превозмочь и как правилам боя остались верны на пороге «холодной войны»? Нам мечталась та ночь вся в огнях, в чудесах, вся одетая в русской зимы красоту, а досталось ту ночь простоять на часах, под чужими дождями, на дальнем посту! Ни чудес, ни огней, ничего — разводящим видней, где поставить кого.

2

По-английски: «Ваше здоровье», «Русские солдаты», «Русские друзья», «Русские парни».

1954

Баллада о трех солдатах

Около монастыря Кассино Подошли ко мне три блудных сына, В курточках английского покроя, Опаленных римскою жарою. Прямо англичане — да и только, Все различье — над плечами только Буквы «Poland» вышиты побольше. По-английски «Poland» значит — Польша. Это — чтоб не спутать, чтобы знать, Кого в бой перед собой толкать. Посмотрели на мои погоны, На звезду над козырьком зеленым, Огляделись и меня спросили: — Пан полковник, верно, из России? — Нет, — сказал я, — я приехал с Вислы, Где дымы от выстрелов повисли, Где мы днем и ночью переправы Под огнем наводим у Варшавы. И где бранным полем в бой идут поляки Без нашивок «Poland» на английском хаки. И один спросил: — Ну, как там, дома? — И второй спросил: — Ну, как там, дома? Третий только молча улыбнулся, Словно к дому сердцем дотянулся. — Будь вы там, — сказал я, — вы могли бы Видеть, как желтеют в рощах липы, Как над Вислой чайки пролетают. Как поляков матери встречают. Только это вам неинтересно — В Лондоне ваш дом, как мне известно. Не над Вислой, а над рыжей Темзой, На английских скалах, вычищенных пемзой. Так сказал я им нарочно грубо. От обиды дрогнули их губы. И один сказал, что нету дольше Силы в сердце жить вдали от Польши. И второй сказал, что до рассвета Каждой ночью думает про это. Третий только молча улыбнулся И сквозь хаки к сердцу прикоснулся. Видно, это сердце к тем английским скалам Не прибить гвоздями будет генералам. Офицер прошел щеголеватый, Молча козырнули три солдата И ушли под желтым его взглядом, Обеспечены тройным нарядом. В это время в своем штабе в Риме Андерс с генералами своими Составлял реляцию для Лондона: Сколько польских душ им черту продано, Сколько их готово на скитания За великобританское питание. День считал и ночь считал подряд, Присчитал и этих трех солдат. Так, бывало, хитрый старшина Получал на мертвых душ вина. Около монастыря Кассино Подошли ко мне три блудных сына, Три давно уж в глубине души Мертвые для Лондона души. Где-нибудь в Варшаве или Познани С ними еще встретиться не поздно мне.

1944–1948

Немец

В Берлине, на холодной сцене, Пел немец, раненный в Испании, По обвинению в измене Казненный за глаза заранее, Пять раз друзьями похороненный, Пять раз гестапо провороненный, То гримированный, то в тюрьмах ломанный, То вновь иголкой в стог оброненный. Воскресший, бледный, как видение, Стоял он, шрамом изуродованный, Как документ Сопротивления, Вдруг в этом зале обнародованный. Он пел в разрушенном Берлине Все, что когда-то пел в Испании, Все, что внутри, как в карантине, Сидело в нем семь лет молчания. Менялись оболочки тела, Походки, паспорта и платья. Но, молча душу сжав в объятья, В нем песня еле слышно пела, Она охрипла и болела, Она в жару на досках билась. Она в застенках огрубела И в одиночках простудилась. Она явилась в этом зале, Где так давно ее не пели. Одни, узнав ее, рыдали, Другие глаз поднять не смели. Над тем, кто предал ее на муки, Она в молчанье постояла И тихо положила руки На плечи тех, кого узнала. Все видели, она одета Из-под Мадрида, прямо с фронта: В плащ и кожанку с пистолетом И тельманку с значком Рот Фронта. А тот, кто пел ее, казалось, Не пел ее, а шел в сраженье, И пересохших губ движенье, Как ветер боя, лиц касалось. ………………. Мы шли с концерта с ним, усталым, Обнявшись, как солдат с солдатом, По тем разрушенным кварталам, Где я шел в мае в сорок пятом. Я с этим немцем шел, как с братом, Шел длинным каменным кладбищем, Недавно — взятым и проклятым, Сегодня — просто пепелищем. И я скорбел с ним, с немцем этим, Что, в тюрьмы загнан и поборот, Давно когда-то, в тридцать третьем, Он не сумел спасти свой город.

1948

В корреспондентском клубе

Опять в газетах пишут о войне, Опять ругают русских и Россию, И переводчик переводит мне С чужим акцентом их слова чужие. Шанхайский журналист, прохвост из «Чайна Ньюс», Идет ко мне с бутылкою, наверно, В душе мечтает, что я вдруг напьюсь И что-нибудь скажу о «кознях Коминтерна». Потом он сам напьется и уйдет. Все как вчера. Терпенье, брат, терпенье! Дождь выступает на стекле, как пот, И стонет паровое отопленье. Что ж мне сказать тебе, пока сюда Он до меня с бутылкой не добрался? Что я люблю тебя? — Да, Что тоскую? — Да. Что тщетно я не тосковать старался? Да. Если женщину уже не ранней страстью Ты держишь спутницей своей души, Не легкостью чудес, а трудной властью, Где, чтоб вдвоем навек — все средства хороши, Когда она — не просто ожиданье Чего-то, что еще, быть может, вздор, А всех разлук и встреч чередованье, За жизнь мою любви с войною спор, Тогда разлука с ней совсем трудна, Платочком ей ты не помашешь с борта, Осколком памяти в груди сидит она, Всегда готовая задеть аорту. Не выслушать… В рентген не разглядеть… А на чужбине в сердце перебои. Не вынуть — смерть всегда таскать с собою, А вынуть — сразу умереть. Так сила всей по Родине тоски, Соединившись по тебе с тоскою, Вдруг грубо сердце сдавит мне рукою. Но что бы делал я без той руки? — Хелло! Не помешал вам? Как дела? Что пьем сегодня — виски, ром? — Любое. — Сейчас под стол свалю его со зла, И мы еще договорим с тобою!