Военная лирика

Симонов Константин Михайлович

1941

«В домотканом, деревянном городке…»

В домотканом, деревянном городке, Где гармоникой по улицам мостки, Где мы с летчиком, сойдясь накоротке, Пили спирт от непогоды и тоски; Где, как черный хвост кошачий, не к добру, Прямо в небо дым из печи над трубой, Где всю ночь скрипучий флюгер на ветру С петушиным криком крутит домовой; Где с утра ветра, а к вечеру дожди, Где и солнца-то не видно из-за туч, Где, куда ты ни поедешь, так и жди — На распутье встретишь камень бел-горюч, — В этом городе пять дней я тосковал. Как с тобой, хотел — не мог расстаться с ним, В этом городе тебя я вспоминал Очень редко добрым словом, чаще — злым, Этот город весь как твой большой портрет, С суеверьем, с несчастливой ворожбой, С переменчивой погодою чуть свет, По ночам, как ты, с короной золотой. Как тебя, его не видеть бы совсем, А увидев, прочь уехать бы скорей, Он, как ты, вчера не дорог был ничем, Как тебя, сегодня нет его милей. Этот город мне помог тебя понять, С переменчивою северной душой, С редкой прихотью неласково сиять Зимним солнцем над моею головой. Заметает деревянные дома, Спят солдаты, снег валит через порог… Где ты плачешь, где поешь, моя зима? Кто опять тебе забыть меня помог?

1941

«На час запомнив имена…»

На час запомнив имена, — Здесь память долгой не бывает — Мужчины говорят: «Война…» — И наспех женщин обнимают. Спасибо той, что так легко, Не требуя, чтоб звали милой, Другую, ту, что далеко, Им торопливо заменила. Она возлюбленных чужих Здесь пожалела, как умела, В недобрый час согрела их Теплом неласкового тела. А им, которым в бой пора И до любви дожить едва ли, Все легче помнить, что вчера Хоть чьи-то руки обнимали. Я не сужу их, так и знай. На час, позволенный войною, Необходим нехитрый рай Для тех, кто послабей душою. Пусть будет все не так, не то, Но вспомнить в час последней муки Пускай чужие, но зато Вчерашние глаза и руки. В другое время, может быть, И я бы прожил час с чужою, Но в эти дни не изменить Тебе ни телом, ни душою. Как раз от горя, оттого, Что вряд ли вновь тебя увижу, В разлуке сердца своего Я слабодушьем не унижу. Случайной лаской не согрет, До смерти не простясь с тобою, Я милых губ печальный след Навек оставлю за собою.

1941

«Мне хочется назвать тебя женой…»

Мне хочется назвать тебя женой За то, что так другие не назвали, Что в старый дом мой, сломанный войной, Ты снова гостьей явишься едва ли. За то, что я желал тебе и зла, За то, что редко ты меня жалела, За то, что, просьб не ждя моих, пришла Ко мне в ту ночь, когда сама хотела. Мне хочется назвать тебя женой Не для того, чтоб всем сказать об этом, Не потому, что ты давно со мной, По всем досужим сплетням и приметам. Твоей я не тщеславлюсь красотой, Ни громким именем, что ты носила, С меня довольно нежной, тайной, той, Что в дом ко мне неслышно приходила. Сравнятся в славе смертью имена, И красота, как станция, минует, И, постарев, владелица одна Себя к своим портретам приревнует. Мне хочется назвать тебя женой За то, что бесконечны дни разлуки, Что слишком многим, кто сейчас со мной, Должны глаза закрыть чужие руки. За то, что ты правдивою была, Любить мне не давала обещанья И в первый раз, что любишь, — солгала В последний час солдатского прощанья. Кем стала ты? Моей или чужой? Отсюда сердцем мне не дотянуться… Прости, что я зову тебя женой По праву тех, кто может не вернуться.

1941

«Я пил за тебя под Одессой в землянке…»

Я пил за тебя под Одессой в землянке, В Констанце под черной румынской водой, Под Вязьмой на синем ночном полустанке, В Мурманске под белой Полярной звездой. Едва ль ты узнаешь, моя недотрога, Живые и мертвые их имена, Всех добрых ребят, с кем меня на дорогах Короткою дружбой сводила война. Подводник, с которым я плавал на лодке. Разведчик, с которым я к финнам ходил, Со мной вспоминали за рюмкою водки О той, что товарищ их нежно любил. Загадывать на год война нам мешала, И даже за ту, что, как жизнь, мне мила, Сегодня я пил, чтоб сегодня скучала, А завтра мы выпьем, чтоб завтра ждала. И кто-нибудь, вспомнив чужую, другую, Вздохнув, мою рюмку посмотрит на свет И снова нальет мне: — Тоскуешь? — Тоскую. — Красивая, верно? — Жаль, карточки нет. Должно быть, сто раз я их видел, не меньше, Мужская привычка — в тоскливые дни Показывать смятые карточки женщин, Как будто и правда нас помнят они. Чтоб всех их любить, они стоят едва ли, Но что ж с ними делать, раз трудно забыть! Хорошие люди о них вспоминали, И значит, дай бог им до встречи дожить. Стараясь разлуку прожить без оглядки, Как часто, не веря далекой своей, Другим говорил я: «Все будет в порядке, Она тебя ждет, не печалься о ней». Нам легче поверить всегда за другого, Как часто, успев его сердце узнать, Я верил: такого, как этот, такого Не смеет она ни забыть, ни предать. Как знать, может, с этим же чувством знакомы Все те, с кем мы рядом со смертью прошли, Решив, что и ты не изменишь такому, Без спроса на верность тебя обрекли.

1941

«Я, перебрав весь год, не вижу…»

Я, перебрав весь год, не вижу Того счастливого числа, Когда всего верней и ближе Со мной ты связана была. Я помню зал для репетиций И свет, зажженный как на грех, И шепот твой, что не годится Так делать на виду у всех, Твой звездный плащ из старой драмы И хлыст наездницы в руках, И твой побег со сцены прямо Ко мне на легких каблуках. Нет, не тогда. Так, может, летом, Когда, на сутки отпуск взяв, Я был у ног твоих с рассветом, Машину за ночь доконав. Какой была ты сонной-сонной. Вскочив с кровати босиком, К моей шинели пропыленной Как прижималась ты лицом! Как бились жилки голубые На шее под моей рукой! В то утро, может быть, впервые Ты показалась мне женой. И все же не тогда, я знаю, Ты самой близкой мне была. Теперь я вспомнил: ночь глухая, Обледенелая скала… Майор, проверив по карманам, В тыл приказал бумаг не брать; Когда придется, безымянным Разведчик должен умирать. Мы к полночи дошли и ждали, По грудь зарытые в снегу. Огни далекие бежали На том, на русском, берегу… Теперь я сознаюсь в обмане: Готовясь умереть в бою, Я все-таки с собой в кармане Нес фотографию твою. Она под северным сияньем В ту ночь казалась голубой, Казалось, вот сейчас мы встанем И об руку пойдем с тобой. Казалось, в том же платье белом, Как в летний день снята была, Ты по камням оледенелым Со мной невидимо прошла. За смелость не прося прощенья, Клянусь, что, если доживу, Ту ночь я ночью обрученья С тобою вместе назову.

1941

Хозяйка дома

Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой, К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча, Как в дни войны, придет слуга покорный твой И все его друзья, кто будет жив к той ночи. Хочу, чтоб ты и в эту ночь была Опять той женщиной, вокруг которой Мы изредка сходились у стола Перед окном с бумажной синей шторой. Басы зениток за окном слышны, А радиола старый вальс играет, И все в тебя немножко влюблены, И половина завтра уезжает. Уже шинель в руках, уж третий час, И вдруг опять стихи тебе читают, И одного из бывших в прошлый раз С мужской ворчливой скорбью вспоминают. Нет, я не ревновал в те вечера, Лишь ты могла разгладить их морщины. Так краток вечер, и — пора! Пора! — Трубят внизу военные машины. С тобой наш молчаливый уговор — Я выходил, как равный, в непогоду, Пересекал со всеми зимний двор И возвращался после их ухода. И даже пусть догадливы друзья — Так было лучше, это б нам мешало. Ты в эти вечера была ничья. Как ты права — что прав меня лишала! Не мне судить, плоха ли, хороша, Но в эти дни лишений и разлуки В тебе жила та женская душа, Тот нежный голос, те девичьи руки, Которых так недоставало им, Когда они под утро уезжали Под Ржев, под Харьков, под Калугу, в Крым. Им девушки платками не махали. И трубы им не пели, и жена Далеко где-то ничего не знала. А утром неотступная война Их вновь в свои объятья принимала. В последний час перед отъездом ты Для них вдруг становилась всем на свете, Ты и не знала страшной высоты, Куда взлетала ты в минуты эти. Быть может, не любимая совсем, Лишь для меня красавица и чудо, Перед отъездом ты была им тем, За что мужчины примут смерть повсюду, — Сияньем женским, девочкой, женой, Невестой — всем, что уступить не в силах, Мы умираем, заслонив собой Вас, женщин, вас, беспомощных и милых. Знакомый с детства простенький мотив, Улыбка женщины — как много и как мало… Как ты была права, что, проводив, При всех мне только руку пожимала. ……………………… Но вот наступит мир, и вдруг к тебе домой, К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча, Как в дни войны, придут слуга покорный твой И все его друзья, кто будет жив к той ночи. Они придут еще в шинелях и ремнях И долго будут их снимать в передней — Еще вчера война, еще всего на днях Был ими похоронен тот, последний, О ком ты спросишь — что ж он не пришел? И сразу оборвутся разговоры, И все заметят, как широк им стол, И станут про себя считать приборы. А ты, с тоской перехватив их взгляд, За липшие приборы в оправданье, Шепнешь: «Я думала, что кто-то из ребят Издалека приедет с опозданьем…» Но мы не станем спорить, мы смолчим. Что все, кто жив, пришли, а те, что опоздали, Так далеко уехали, что им На эту землю уж поспеть едва ли. Ну что же, сядем. Сколько нас всего? Два, три, четыре… Стулья ближе сдвинем, За тех, кто опоздал на торжество, С хозяйкой дома первый тост поднимем. Но если опоздать случится мне И ты, меня коря за опозданье, Услышишь вдруг, как кто-то в тишине Шепнет, что бесполезно ожиданье, — Не отменяй с друзьями торжество. Что из того, что я тебе всех ближе, Что из того, что я любил, что из того, Что глаз твоих я больше не увижу? Мы собирались здесь, как равные, потом Вдвоем — ты только мне была дана судьбою, Но здесь, за этим дружеским столом, Мы были все равны перед тобою. Потом ты можешь помнить обо мне, Потом ты можешь плакать, если надо, И, встав к окну в холодной простыне, Просить у одиночества пощады. Но здесь не смей слезами и тоской По мне по одному лишать последней чести Всех тех, кто вместе уезжал со мной И кто со мною не вернулся вместе. Поставь же нам стаканы заодно Со всеми! Мы еще придем нежданно. Пусть кто-нибудь живой нальет вино Нам в наши молчаливые стаканы. Еще вы трезвы. Не пришла пора Нам приходить, но мы уже в дороге, Уж била полночь… Пейте ж до утра! Мы будем ждать рассвета на пороге. Кто лгал, что я на праздник не пришел? Мы здесь уже. Когда все будут пьяны, Бесшумно к вам подсядем мы за стол И сдвинем за живых бесшумные стаканы.

1942

«Когда на выжженном плато…»

Когда на выжженном плато Лежал я под стеной огня, Я думал: слава богу, что Ты так далеко от меня, Что ты не слышишь этот гром, Что ты не видишь этот ад, Что где-то в городе другом Есть тихий дом и тихий сад, Что вместо камня — там вода, А вместо грома — кленов тень И что со мною никогда Ты не разделишь этот день. Но стоит встретиться с тобой, — И я хочу, чтоб каждый день, Чтоб каждый час и каждый бой За мной ходила ты как тень. Чтоб ты со мной делила хлеб, Делила горести до слез, Чтоб слепла ты, когда я слеп, Чтоб мерзла ты, когда я мерз, Чтоб страхом был твоим — мой страх, Чтоб гневом был твоим — мой гнев, Мой голос — на твоих губах Чтоб был, едва с моих слетев, Чтоб не сказали мне друзья, Все разделявшие в судьбе: — Она вдали, а рядом — я, Чт'o эта женщина тебе? Ведь не она с тобой была В тот день в атаке и пальбе. Ведь не она тебя спасла, — Чт'o эта женщина тебе? Зачем теперь все с ней да с ней, Как будто, в горе и беде Всех заменив тебе друзей, Она с тобой была везде? Чтоб я друзьям ответить мог: — Да, ты не видел, как она Лежала, съежившись в комок, Там, где огонь был как стена. Да, ты забыл, она была Со мной три самых черных дня, Она тебе там помогла, Когда ты вытащил меня. И за спасение мое, Когда я пил с тобой вдвоем, Она — ты не видал ее — Сидела третьей за столом.

1942

«Твой голос поймал я в Смоленске…»

Твой голос поймал я в Смоленске, Но мне, как всегда, не везло — Из тысячи слов твоих женских Услышал я только: алло! Рвалась телефонная нитка На слове три раза подряд, Оглохшая телефонистка Устало сказала: «Бомбят». А дальше летели недели, И так получилось само — Когда мы под Оршей сидели, Тебе сочинил я письмо. В нем много написано было, Теперь и не вспомнишь всего. Ты б, верно, меня полюбила, Когда б получила его. В ночи под глухим Могилевом — Уж так получилось само, Иначе не мог я — ну, словом, Пришлось разорвать мне письмо. Всего, что пережито было В ту ночь, ты и знать не могла. А верно б, меня полюбила, Когда бы там рядом была. Но рядом тебя не случилось, И порвано было письмо, И все, что могло быть, — забылось, Уж так получилось само. Нарочно писать ведь не будешь, Раз горький затеялся спор; Меня до сих пор ты не любишь, А я не пишу до сих пор.

1942

«Был у меня хороший друг…»

Был у меня хороший друг — Куда уж лучше быть, — Да все, бывало, недосуг Нам с ним поговорить. То уезжает он, то я. Что сделаешь — война… Где настоящие друзья — Там дружба не видна. Такой не станет слезы лить, Что не видал давно, При всех не будет громко пить Он за меня вино. И на пирушке за столом Не расцелует вдруг… Откуда ж знать тебе о нем, Что он мой лучший друг? Что с ним видали мы беду И расквитались с ней, Что с ним бывали мы в аду. А рай — не для друзей. Но встретится в Москве со мной — Весь разговор наш с ним: — Еще живой? — Пока живой. — Когда же посидим? Опять не можешь, сукин сын, Совсем забыл друзей! Шучу, шучу, ведь я один, А ты, наверно, — к ней. К ней? Может, завтра среди дня Зайду к вам. Или нет, Вам хорошо и без меня, Передавай привет. А впрочем, и привет не шли, С тобою на войне Мы спелись от нее вдали, Где ж знать ей обо мне? — Да, ты не знаешь про него Почти что ничего, Ни слов его, ни дел его, Ни верности его. Но он, он знает о тебе Всех больше и верней, Чем стать могла в моей судьбе И чем не стала в ней. Всех мук и ревностей моих Лишь он свидетель был, И, правду говоря, за них Тебя он не любил. ………………. Был у меня хороший друг — Куда уж лучше быть, — Да все, бывало, недосуг Нам с ним поговорить. Теперь мне дан досуг навек О нем жалеть, скорбя, Он был хороший человек, Хоть не любил тебя. Давай же помянем о нем Теперь с тобой вдвоем И горькие слова запьем, Как он любил, вином. Тем самым, что он мне принес, Когда недавно был. Ну и не надо слез. Он слез При жизни не любил.

1942

Каретный переулок

За окном пепелища, дома черноребрые, Снова холод, война и зима… Написать тебе что-нибудь доброе-доброе? Чтобы ты удивилась сама. До сих пор я тебя добротою не баловал, Не умел ни жалеть, ни прощать, Слишком горькие шутки в разлуке откалывал, Злом на зло привыкал отвечать. Но сегодня тебя вдруг не злой, не упрямою, Словно при смерти вижу, родной, Словно это письмо вдруг последнее самое, Словно кончил все счеты с тобой. Начинаются русские песни запевочкой. Ни с того ни с сего о другом: Я сегодня хочу увидать тебя девочкой В переулке с московским двором. Увидать не любимой еще, не целованной, Не знакомою, не женой, Не казнимой еще и еще не балованной Переменчивой женской судьбой. Мы соседями были. Но знака секретного Ты мальчишке подать не могла: Позже на пять минут выходил я с Каретного, Чем с Садовой навстречу ты шла. Каждый день пять минут; то дурными, то добрыми Были мимо летевшие дни. Пять минут не могла подождать меня вовремя, В десять лет обернулись они. Нам по-взрослому любится и ненавидится, Но, быть может, все эти года Я бы отдал за то, чтоб с тобою увидеться В переулке Каретном тогда. Я б тебя оберег от тоски одиночества, От измены и ласки чужой… Впрочем, все это глупости. Просто мне хочется С непривычки быть добрым с тобой. Даже в горькие дни на судьбу я не сетую. Как заведено, будем мы жить… Но семнадцатилетним я все же советую Раньше на пять минут выходить.