Военно-морские рассказы

Изварин Константин

— Средний вперед, — сказал командир. А электрики начали ремонтировать.

Ремонтировали долго. И тщательно. И даже опробовали. И вот, в конце концов, механик доложил:

— Шпиль в строю.

— Ну смотри, — ответил командир и приказал готовиться к постановке на якорь.

Шпиль не подвел. Цепь с него ушла идеально.

— Заступить на охрану Государственной Границы, — сказал кэп и оставив корабль на вахтенного офицера, отправился в каюту. Отдохнуть ото всех этих волнений.

И целый день все у нас было спокойно и размеренно. Но вот очередное снятие...

Шпиль снова не «пошел». Не пошел, хоть ты режь его.

— Ведь работал же! Работал! — чуть не плача причитал электрик.

— А-а-а! — закричал боцман, предчувствуя новое путешествие в средние века.

А командир стоял на мостике, упираясь в палубу широко разбросанными ногами, чернея лицом и вспоминал родню механика аж до седьмого колена.

Будучи истинным философом, механик не стал суетиться,

заламывать руки, обещать, что больше такого не случится. Он просто посмотрел куда-то вдаль и сказал задумчиво:

— Опять сгорел, зараза.

Глядя как унылые баковые разбирают вымбовки командир сказал механику, что в следующий раз очень хочет его увидеть на баке. С вымбовкой.

И восемь матросов, действуя вымбовками и непрестанно матерясь, снова сняли с якоря боевой корабль, по самый клотик набитый ракетами, торпедами и хитроумной электроникой.

И в каком месте был бы наш Флот, не будь на нем таких Людей, а? А вы говорите...

О швартовке

Отыскав немного времени для разговора, хочется спросить у вас: Без чего не могут существовать наши с вами боевые корабли? А? Что вы говорите? Без флага? Могут, поверьте. Еще как могут. Тем более, что этих самых флагов теперь развелось...

И практически без всех них боевые корабли могут прекрасно существовать. Без якоря? И без него могут. Без командира? Ну, это вы загнули. Да корабль, если он, конечно по-настоящему боевой, без командира существует раз в пять лучше. Чем с командиром. Ну, еще без чего? Не трудитесь, все равно не угадаете. На самом-то деле ни один боевой корабль не может существовать без берега. Без той земли, от которой он отходит и к которой возвращается. Ведь если боевому кораблю некуда возвращаться, не к чему привязаться, соединить себя и ее тонкой ниткой блестящего сизальского троса, на кой черт, спрашивается, он вообще нужен? Я имею в виду, конечно же, корабль. Так вот, сегодня я предлагаю поговорить о том самом, о торжественном ритуале возвращения, о соединении с берегом, или о швартовке, что будет и точнее и правильнее.

Так вот, чем всегда силен был наш «Кедров», так это швартовкой. «Мы сильны своей швартовкой, — говорили штатные корабельные диссиденты». И улыбались. Иронично, как им казалось. И тем не менее, где еще так сильно проявляется подготовленность команды, слаженность экипажа, общий нравственный климат и воинская дисциплина? Где еще двести полосатых защитников Родины работают слаженно как единый механизм, держатся как винтики, крутятся как шестеренки и торчат как гвозди. Все делается ловко, точно и прекрасно: Полный назад, малый назад, отдать якорь, флаг перенести, подать бросательные, малый вперед, стоп машина, заступить по швартовному. Вот так! Если, конечно, не найдется какая-нибудь мелкая сволочь, что сумеет невзначай опошлить весь этот торжественный ритуал. И неважно сколько звезд у него на погонах, неважно играет он главную роль, или просто стоит в сторонке. Вот, казалось бы, крикнул команду — и ту команду, и вовремя, и громко крикнул — а глянешь со стороны — не то. И весь ритуал коту под хвост. Комбриг на пирсе геморройно кривится, швартовная команда слаженно ахает, на соседних кораблях тычут пальцами, а командир нахлобучивает свою роскошную фуражку на самые глаза и смотрит... не волком даже — динозавром — кого бы с дерьмом сожрать. Поскольку матросов на мостике только пятеро и все, вроде бы, делом заняты, доставалось обычно старпому, который ко всяческим разносам относился с таким истинно самурайским спокойствием, что командир, «пожевав» его несколько минут, терял всякий интерес на это дело, или кому-нибудь из офицеров, так некстати высунувшемуся на мостик. А офицер, чтоб вы знали, если он еще не успел стать старпомом, к критике относится болезненно. Он краснеет, потеет, пыхтит и машинально принимает строевую стойку, что командира только раззадоривает. Дело усугубляется еще и тем, что рост нашего командира около полутора метров. Согласитесь, вдвойне неприятно когда тебя со вкусом «дерет» вот такое, которое в гражданской одежде тебе и до плеча не допрыгнет.

Пишу эти строки и надеюсь, что командир наш теперь уже комбриг. Кто его знает, пусть уж лучше Флотом командует, раз с отдельной его боевой единицей ни черта не выходило.

Итак, я думаю, что размеры командира как нельзя более соответствуют определению «мелкая», ибо главную роль во всех наших швартовках играл именно он.

Впервые он заявил о своем недюжинном таланте швартоваться в Севастополе. Когда наш героический и новенький, полгода как из завода, ПСКР размотал обе якорь-цепи до жвака-галса и притулился к пирсу уголком, самым краешком. То есть швартовы-то поданы. И даже закреплены как следует. И даже сходню подать можно. Если изловчиться. Вот только положение наше у пирса непонятно как назвать. Не то мы лагом швартовались, не то кормой. Хотя зрители оценили нашу швартовку несколько иными словами. Не слишком цензурно, зато весьма точно.

Тогда мы еще не знали, что это талант. Тем более, когда командир нас всех построил и популярно объяснил, что на самом-то деле командир он хороший («Всем бы такого»), корабль прекрасный («Последнее матерное слово отечественного гения») и если бы «...не эта хлебная будка...» на корме (это он так наш вертолетный комплекс поименовал) командовал бы он нами еще лучше. А, что касается швартовки — так тут же пирсы кривые! И разошлись мы по боевым постам просветленные. И готовились к перешвартовке, поглядывая в сторону берега, на пирсы. «И правда, кривые, — думали мы тогда. — А командир не виноват». И не был командир виноват. В том, что пирсы кривые. Не поколебали нашей веры и два командира соседских СКРов, что пришли нам на помощь. Эти двое, не переставая смеяться, разогнали корабль и без всяких там переходов от «полного назад» к «малому назад» так идеально притерли корабль с «хлебной будкой» на корме к пирсу, что мы и ахнуть не успели. Еще бы: корабль летит «полным назад», бетонная стенка пирса стремительно приближается, ютовые начинают нервничать, в случае чего так саданет ... И тут, как гром с ясного неба: «Подать бросательные!». И не переводя дух: «Полный вперед!». Ну надо же предупреждать, товарищи офицеры. Народ к такому еще не готов. Им надо медленно, осторожно. Что-нибудь вроде: «По готовности подать бросательные». И наш метатель крутнется, прогнется и запулит эту самую выброску куда подальше. А так — он и замер — рот открыт, в глазах недоумение — какой «Полный вперед», когда он еще не махнул? Но тут все запрыгали, руками задергали: «Бросай, бросай!». Бросил, успел. Вот так и швартанулись.

Но это было только начало. Последующие швартовки, происходившие, как им и полагается, довольно часто, заставили нас поверить: Талант, несомненно. Талантище! Кстати, этот свой талант, командир продемонстрировал и «дома» в родном Петропавловске, куда мы вернулись через год. Родная дивизия встречала нас цветами, оркестром и ледяным ветром. Поставили нас сначала на самый край пирса, там обычно стояли большие корабли. Но, когда оркестр отыграл, жены разошлись, а буксиры, наконец-то, вернулись, решено было перебазировать нас в глубину бухты. Тот, кто был на Камчатке, знает как там весело в ноябре. Кто не был, пусть представляет. Ночь, холод, ветер. У корабля парусность огромная, буксиры не справляются, рулевой зубами скрипит, командир вяло потеет, старпом как всегда невозмутим, матросы недоумевают. И вправду, чего это мы здесь вертимся, когда должны, вроде бы, перешвартовываться. А это и есть перешвартовка. Командир, как и положено всякому гению, видит по-своему. И то, что мы называем суматохой, он считает порядком. Бегает он по мостику, руки заламывает, причитает нервно в «Лиственницу»: «Вперед! Назад! Малый! Самый малый!». Или выдернет «соску» громкоговорящей связи и завизжит на всю Авачинскую бухту: «Буксиры! Буксиры! Давай!».

Не то буксиры не туда «дали», не то снова «будка» помешала. Только после часа этого «балета» впилились мы своей вертолетной площадкой прямо под форштевень «Зоркому». Аккурат под звезду саданули. Корабль сделал «Бам-м!», а у всего экипажа одновременно отвисли челюсти. Мол, знали мы, что командир талантлив, но чтоб настолько...

Нам срезало леера на вертолетке и разбило антенну. «Зоркий» же отделался дырой в форштевне. Так и стояли потом в заводе — оба рядом. Но это еще не все. Нам же надо было возвращаться. И снова в глубину бухты. Что правда, на этот раз днем. Но ведь это же намного зрелищнее. Для чистоты эксперимента из бухты в Авачу выгнали чуть ли не всю дивизию. И прошлись мы — как на подвиг — оставляя справа и слева тех, кому ой как не хотелось повторять судьбу «Зоркого». И, казалось бы, одним пароходом, в почти пустую бухту — да проще задом мимо унитаза попасть. Буксиров, правда, не было. Зато был комбриг, который еще не знал насколько талантлив наш кэп. Поэтому, он ходил за командиром как привязанный, ожидая «ну, давай». И мы дали. Там рядом стояло рейдовое судно обеспечения — огромная дура финской постройки. Ей-то по борту мы прошлись, ломая леера и царапая многострадальную вертолетку. Комбрига перекосило, а кэп произнес гениальную фразу: «Бадалка. И лейтенант Манечкин у него зацикленный». Комбриг, конечно же, не знал, причем тут зацикленность какого-то лейтенанта Манечкина и что такое Бадалка, но от разноса воздержался. А наш командир снял фуражку, вытер лоб и заозирался в поисках жертвы.

Бадалка, кстати, это фамилия командира БЧ-2. То есть, артиллериста. А зацикленный Манечкин командовал у него зенитно-ракетным комплексом. Но, предоставим Манечкина самому себе. В данный момент нас интересует не он, а его командир. Бадалка. Ибо в сложном процессе швартовки он тоже принимает самое живое участие. Тем, что осуществляет ее непосредственно. Он командует ютовой группой. И время от времени тоже назначается на роль жертвы.

Если вы сможете представить холодильник в тельняшке, к которому кто-то приделал пароходный гудок, значит вы знаете как выглядит капитан второго ранга Бадалка. Как вы уже поняли, Бадалка знаменит своим голосом. Когда он начинал докладывать об обстановке за кормой, замолкали все остальные. Просто невозможно было перекричать этот Голос. Да, что голос? Слушая его вопли из динамика, каждый задавался вопросом: И на кой черт ему микрофон? Честное слово, когда он командовал на юте, дергались даже баковые.