Военно-морские рассказы
Шрифт:
Сигнальщики были людьми солидными, вечер жарким и спорить не хотелось. Поэтому они лениво созерцали как грациозно перемещаются по деревянной палубе лайнера загорелые красавицы. Изредка кто-нибудь, собрав все силы и с трудом превозмогая лень, одобрительно взмахивал рукой.
Такое пренебрежение к их красоте привело девушек в недоуменное состояние. Никак не могли понять дети Чернобыля, что же такое случилось в природе, что их появление на верхней палубе в более чем откровенных нарядах не производит на соседей ну абсолютно никакого впечатления. Они шушукающейся стайкой сбились у борта и, наваливаясь
Это увлекательное занятие было прервано сигналом на ужин.
Быстов медленно встал, широко зевнул, потянулся всем своим тощим телом, широко разводя в стороны руки...
И вот, в тот самый момент, когда в его, широко раззявленной, пасти блеснул железный зуб, когда вдох «А-а-ах» плавно перешел в выдох «И-и-иэх!», когда плечевые суставы чуть слышно хрустнули...
В этот самый момент хулиганистый Вовка Ряузов подкрался к нему сзади и одним махом сдернул с Быстова военно-морские трусы.
Девки восторженно взвыли. И даже зааплодировали. А вот Быстов был вовсе не рад такому своему успеху у прекрасного пола и очень обиделся на Ряузова. С лица его мгновенно слетело выражение блаженства, он сложился как швейцарский армейский нож, и так стремительно натянул трусы, что резинка щелкнула где-то в районе подбородка. После этого он сказал Вовке Ряузову ровно пятнадцать слов, из коих в приличном обществе можно употребить только «в» и «на».
Остальные сигнальщики хохотали во все горло, тычась лицами в те самые архимедовы зеркала. И долго еще вогнутые стекла с серебряным слоем отражали их искаженные, содрогающиеся от громового хохота, рожи.
Напугай товарища
На флоте принято пугать друг друга. Напугал — пол дела сделал.
А. Покровский
Ночные вахты в тропиках — вещь, несомненно, необходимая. Но скучна-а-я. В песне правильно поется: только небо да море вокруг. Больше ничего. Небо сверху, море снизу. Небо — тяжелое, черное, с огромными, яркими, густо вкрученными в себя звездами. Море — спокойное, неподвижное, в разноцветных искрах планктона и ночесветок. Оно с тихим шорохом расползается длинным разрезом, разваливаясь на две половины от равнодушного форштевня. И долго еще вспыхивает за кормой морская мелочь, разбуженная внезапно железным чудовищем.
Корабль держит экономичный ход. Приглушенно ворча турбиной, перемалывает теплые воды Индийского океана. Освещение погашено, и путь освещают лишь ходовые огни. Темно, тихо, жарко. Сигнальная вахта откровенно скучает. Два, разомлевших от жары, с надетыми задом наперед тропическими пилотками из-под которых медленно протекают головы, героя-моряка, лениво скользят взглядом по звездному небу, гладкому морю и ждут, не дождутся вечернего чая. Того краткого времени, когда старший матрос Быстов, вздохнув тяжело, взберется по трапу и можно будет хоть на несколько минут спуститься в кондиционированную прохладу внутренних помещений, оставив небо и море на раскосые глаза верного товарища.
— Слышь, Ряузов? — медленно говорю я. Говорить лень, в глотке пересохло и вместо слов получается невнятное бормотание.
Ряузов не слышит. Он мучительно пытается разрешить сложнейшую проблему: что лучше — сидеть на леерах подобно баклану, или все-таки решиться и сделать целых три шага. На дистанции трех шагов находится трехлитровая емкость с водой — теплой и противной, но, все-таки, питьевой. Несколько длинных глотков подарят ему минутное облегчение и позволят еще раз окинуть взглядом абсолютно неразличимую во тьме линию горизонта. На его лице так ясно отражается эта борьба с собственной ленью, что если бы мне не было так жарко, честное слово, я бы рассмеялся.
Наконец, жажда превозмогла, и Ряузов, изобразив всем телом титаническое усилие, отправился в дальний путь.
Ноги передвигает как свежеошпаренная черепаха.
Я, не меняя позы, наблюдал за его перемещениями. Так, наверное, смотрят на людей каменные идолы острова Пасхи, умудренные сотнями лет неподвижного созерцания.
За спиной внезапно послышался шорох. Я обернулся и...
Из темноты — как когти скрючив длинные пальцы, оскалив зубы ( железный блеснул) и вращая глазами — метнулось нечто. Так мне показалось в первое мгновение. Второе мгновение я встречал уже рядом с Ряузовым, шумно глотающим теплую воду и ничего, кроме этого, не воспринимающим.
— У-у-у, — сказал еще раз Быстов и рассмеялся.
Урод! Разве ж можно так пугать вахтенного сигнальщика? Но зато всю мою сонливость — как тряпкой мокрой кто-то стер.
Обижаться на Быстова было бы попросту глупо. Глупо обижаться на друзей. Поэтому, мы с Ряузовым обижаться и не стали. Но, когда на следующий день, из темноты снова выскочило что-то страшное и завывающее, мы вспомнили, что среди друзей принято шутить. И пугать друг друга.
Две, фигуры, почти неразличимых в густом мраке тропической ночи, пробирались по мостику вдоль бортов. Я — по левому, Ряузов — по правому. У Быстова не было ни единого шанса. Он должен был быть захвачен врасплох. И напуган! До дрожи в коленях напуган.
Осторожно-осторожно я пробрался на «крыло», картонными подошвами тропических сандалий отметив каждую балясину, обычно немилосердно скрипящего, трапа и, высунув голову над палубой второго мостика, огляделся. Тишина. Банкет, где в данный момент должен находиться Быстов, даже не подозревающий, что его сейчас будут пугать, залит густой темнотой. С противоположной стороны выглянул Ряузов.
Пора! Почти одновременно мы с Ряузовым преодолели три балясины скоб-трапа и в длинном прыжке взмыли на банкет. И замерли, повиснув на леерах, как гамадрил на лианах. Потому что банкет был пуст. И все наше «У-у-у!», вырвавшееся из свежесмоченных вечерним чаем глоток, пропало впустую.
— Ну? — сказал Вовка Ряузов, даже сейчас заполненный уверенностью по самые гланды. — И где он?
И посмотрел почему-то на меня. Со значением посмотрел. Так, будто это именно я отнял у него, Вовки Ряузова, святое право напугать Быстова.
Я открыл рот, собираясь сослаться на то, на что обычно принято ссылаться на Флоте в таких случаях. Ежечасно тысячи матросов ссылаются именно на это.
И только я открыл рот, только сказал первую букву алфавита, за которой должны были бы последовать и все остальные...