Военное искусство Александра Великого
Шрифт:
Два соображения можно привести в пользу объединения: его положение в империи и странах, входящих в сферу его влияния, и его обращение к богам в Описе.
Положение Александра было чрезвычайно сложным. В Македонии он являлся единоличным правителем и квазизаконным царем; в Египте – царем и богом; в Азии – великим царем, но не богом; в Греции – богом, но не царем и в Индии – сюзереном. Греческие города Малой Азии были его свободными самостоятельными союзниками; в Финикии цари считались его союзными подданными, а в Фессалии его главенство в Фессалийском Союзе было лишь пожизненной должностью. Можно назвать и много других несоответствий, но сказанного достаточно, чтобы показать, что консолидация империи требовала гораздо большего сближения между македонянами и персами, и, даже если бы он мог перемешать оба народа – задача невозможная, – империя не могла быть объединена в одно целое, поскольку все еще не было идеи, которая как магнит могла бы притянуть и соединить обе ее
По сути, его задача не сильно отличалась от той, которую впоследствии ставила перед собой христианская церковь. Ее основные идеи, выраженные в Нагорной проповеди, заключались в создании общества, в котором по духу все люди братья, где нет «ни эллина, ни иудея, ни обрезанного, ни необрезанного, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, но Христос есть всё и во всем».
Задумывался ли Александр над этими несоответствиями и последствиями, к которым они могут привести, – неизвестно. Но известно, что сразу после посещения святилища Аммона во время беседы с философом Псаммоном Александру, как и св. Павлу на пути его в Дамаск, «вдруг воссиял свет с небес» (Деяния, IX, 3). Это была мысль о том, что Бог – не только владыка людей, но и общий отец для всего человечества. Следовательно, все люди – братья, и, соответственно, «Хомонойа» (греч. «согласие»), слово, которое Тарн переводит как «быть в согласии друг с другом» или «жить без вражды» [222] , есть та скрепляющая чека, которая, удерживая каждую семью вместе, может держать и всю империю, семью многих народов. Ему, следовательно, предстояло стать отцом и правителем этих разных народов, и, обретя такой статус, он мог обойти и несуразности своего положения.
222
Александр Великий. Т. II. С. 400 и Александр Великий и единое человечество. 1933. С. 4.
Именно эти чаяния выражал он в своей молитве в Описе, и, согласно Тарну, она мало имела общего с его так называемой политикой смешения, которая представляла собой «нечто материальное», но относилась к идее, «к чему-то нематериальному» (т. II. С. 434). Александр говорил о том, во-первых, что все люди братья; и во-вторых, что ему поручена «божественная миссия гармонизировать и примирить весь мир, привести его на дорогу, по которой все люди, будучи братьями, придут к согласию, единению душ и сердец… Это было и оставалось мечтой, но мечтой более великой, чем все его завоевания» (там же. Т. II. С. 447–448).
Тарн при этом опирается на Плутарха, который в своем сочинении «О доблести и судьбе Александра», в подтверждение того, что Александр был великим философом, обращается к Зенону (335–263 гг. до н. э.), основателю стоической философии, и пишет, что основным принципом его «Государства» было «чтобы мы жили не особыми городами и общинами, управляемыми различными уставами, а считали бы всех людей своими земляками и согражданами, так, чтобы у нас была общая жизнь и единый распорядок, как у стада, пасущегося на едином пастбище. Зенон представил это в своих писаниях как мечту, как образ философского благозакония и государственного устройства, а Александр претворил слова в дело» (пер. Я. Боровского).
После этого Плутарх пишет, очевидно перефразируя слова Эратосфена [223] (ок. 275–194 гг. до н. э.): «Он не последовал совету Аристотеля обращаться с греками как предводитель, заботясь о них как о друзьях и близких, а с варварами как господин, относясь к ним как к животным или растениям, что преисполнило бы его царство войнами, бегством и тайно назревающими восстаниями. Видя в себе поставленного богами всеобщего укротителя и примирителя, он применял силу оружия к тем, на кого не удавалось воздействовать словом, и сводил воедино различные племена, смешивая, как бы в некоем сосуде дружбы, жизненные уклады, брачные отношения и заставляя всех считать родиной вселенную…» (Пер. Я. Боровского.)
223
Хотя Плутарх не ссылается на Эратосфена, нет сомнения, что он был его источником, потому что Страбон (I, IV, 9) пишет, что в конце своей книги Эратосфен критикует тех, кто делит все человечество на две группы – на греков и варваров, а также и тех, кто советовал Александру считать греков друзьями, варваров – врагами; «было бы лучше, продолжает он, делить людей по хорошим и дурным качествам, ибо есть не только много дурных греков, но и много образованных варваров (например, индусы и арианы). По этой причине, говорит он, Александр не обращал внимания на своих советников…» (Пер. Г.А. Стратановского.)
Тарн (т. II. С. 442) полагает, что рассказ Эратосфена основан на свидетельствах тех, кто присутствовал на празднике в Описе и сам видел на столе Александра тот огромный кратер, из которого совершались возлияния богам; он полагает, что Эратосфен мог использовать
Хотя не все ученые принимают эту точку зрения [224] , Тарн показывает, что Зенону, писавшему свое «Государство», вероятно, около 301 г. до н. э., просто не у кого было почерпнуть идею о том, что «все человечество едино и все люди братья», идею, которая через стоицизм кардинально изменила менталитет западного мира. Со времени своего зарождения в Описе она жила и развивалась в Римской империи, в которой, как говорит проф. М. Ростовцев, «люди начали представлять, что существует нечто большее, чем местные и национальные интересы, а именно интересы всего человечества» (История Древнего мира. 1926. С. 10), о чем Клавдиан (370? – 404? гг. н. э.) писал в своей эклоге: «Один лишь Рим принял побежденных у своей груди, подобно матери, не как император, но как защитник всего человечества, объединив его единым именем, предоставив тем, кого он победил, свое гражданство и соединив воедино отдаленные народы. Именно его мирному правлению обязаны мы тем, что весь мир стал нашим домом, что мы можем жить, где нам нравится, что посещение Туле, когда-то страшной своей дикостью, стало не более чем прогулкой; благодаря ему любой может испить из вод Роны и из потока Оронта, благодаря ему мы – единый народ» [225] .
224
Уилкен придерживается той точки зрения, что эта молитва означала не более чем «братание македонян и персов». «Нет никакого намека на то, что Александр воспринимал все человечество как братство» (Александр Великий. С. 221); а Эренберг пишет, что «он имел в виду экуменическое единение, а не единение человечества; он стремился к политической организации, а не ко всемирному братству; народы должны были объединиться в мировой империи» (Александр и греки. 1938. С. 91).
225
Клавдиан. На консульство Стильхона. III, 150–159.
Кроме обращения к богам Александра в Описе и того, что писал Эратосфен о его миссии, у нас нет никаких указаний на то, что совершил или не совершил бы Александр, проживи он полный век. И все же трудно поверить в то, что, вместо консолидации и объединения своей империи, завоевание которой стоило ему стольких трудов, после возвращения в Вавилон он отправился бы на покорение Средиземноморья. Его гений не мог не воспротивиться такому плану. Как бы ни относиться к высказыванию Плутарха, он, кажется, верно определил: «Ведь не разбойничий набег совершил он на Азию, не имел намерения растерзать и ограбить ее, как посланную благоприятной случайностью неожиданную добычу… но желая показать, что все на земле подчинено единому разуму и единой гражданственности, что все люди составляют единый народ. И если бы божество, пославшее в наш мир душу Александра, не отозвало ее вскоре, то единый закон управлял бы всеми людьми и они взирали бы на единую справедливость как на общий свет….Он стремился не к собственному обогащению и роскоши, а к установлению среди всех людей согласия, мира и дружественного общения» (О судьбе и доблести Александра. 330, 8–9. Пер. Я. Боровского).
Глава 10
Военное искусство Александра
Гений
Хотя на войне не бывает двух одинаковых сражений или кампаний и таланты полководцев тоже разные, одно объединяет великих полководцев: это их гений; и, поскольку гений неопределим, сравнение – единственный способ, которым можно измерить его высоту и глубину. Столь сложная задача выходит за рамки данной книги и требует отдельного исследования; и все же кое-что следует сказать об основных чертах его полководческого таланта, поскольку именно гений Александра вдохновлял его армию и удивлял весь современный ему мир. Незадолго до того, как Афины узнали о гибели Дария, Эсхин, афинский наблюдатель, выразил это удивление в своей речи.
«Чего только странного и неожиданного не происходило в наши дни? Мы пережили самих себя; мы родились для того, чтобы о нас рассказывали небылицы потомки. Разве не персидский царь – который перекинул мост через Геллеспонт, который требовал земли и воды от греков, который дерзнул провозгласить себя во всеуслышание владыкой всего мира, простирающегося от восхода до заката солнца, – разве не он теперь бьется из последних сил не за господство над миром, а за спасение собственной жизни?» [226]
226
Эсхин. Речь «Против Ктесифона». 132.