Военные рассказы и очерки
Шрифт:
Вот на суде выступает свидетель, некий немецкий генерал Лахузен, помощник начальника контрразведки и подчиненный фельдмаршала Кейтеля, который сам непосредственно давал генералу указания о некоторых убийствах! И если Кейтеля можно сравнить с ножом, то Лахузен — рукоятка этого ножа. Я хочу только обрисовать вам силуэт этой рукоятки, достаточно мрачной и тяжелой, которой тоже с успехом можно убивать, и хочу остановиться на двух его фразах, циничность которых поразила меня несказанно. Мне думается, что эти фразы необыкновенно ярко и выпукло показывают нам сущность субъектов, с которыми суд имеет дело. Позади свидетельского пульта находится большой белый экран, на котором показывают фильмы или диаграммы, имеющие отношение к процессу. Лахузен высокий, плешивый, длиннолицый; когда говорит, лицо его делается лососево-красным, а необыкновенно длинные руки часто взметываются кверху, и тогда тень их прыгает по экрану, и кажется, что эта тень не его, а другого фашиста, который, быть может, еще не пойман, но которого надо непременно поймать, допросить и судить. На лысом багровом черепе Лахузена поперек две черные ленты, поддерживающие наушники. Металлически поблескивают никелированные кончики наушников, и блеск их падает на мокрый череп — все это ужасно… Ужасно то, что слышишь и видишь, и делаешь усилие, чтобы не дрожать от негодования,
— Свидетель, по германскому праву, неосведомление властей о каких-либо известных вам преступных мероприятиях несет за собой наказание — смертную казнь. Осведомляли ли вы полицейские власти о замышленных убийствах, о которых вам становилось известно?
На белый, гладкий, ослепительно белый экран взметывается тень огромной руки, похожая на решетку. Свидетель выпрямляется во весь свой длинный рост у темно-серого рупора микрофона, и на весь зал медленно и отчетливо раздается:
— Я знал о ста тысячах убийств. Не мог же я сообщать в полицию о каждом из этих убийств… — и, почувствовав, видимо, раздражение при мысли, что он мог заниматься такими пустяками, как сообщение в полицию о задуманном убийстве, тем более что убийство задумывалось не кем иным, как его начальством Кейтелем, свидетель откидывает назад свое длинное тело и насмешливо смотрит на защитника. «Право? Полиция? О каком праве и о какой полиции изволите спрашивать меня, милостивый государь?» — казалось, говорит его взгляд. А незадолго перед этой сценой на допросе Лахузена произошла другая, не менее страшная. Лахузен рассказывал, что он лично, а равно и некоторые другие офицеры разведки протестовали против бесчеловечного обращения с пленными, против приказов о расстрелах пленных.
— На чем же основывались эти ваши протесты? — спрашивают его.
Он отвечает:
— На основании того, что солдаты, которые брались нашими войсками в плен, убивались вскоре нами же. В мой отдел входили солдаты, которым я поручал эти задачи.
Короткое молчание. Тишина в зале. Недвижно свисают зеленые бархатные занавеси с окон. Льется яркий свет из тридцати шести громадных плафонов на потолке. И опять черная длинная тень руки показывается на белом экране. И видно, что нет никаких оснований верить свидетелю, будто он мог испытывать какое-нибудь негодование оттого, что убивал военнопленных. Происходило то же самое, что он в иных случаях называл «военной необходимостью генерального штаба». Несомненно, есть и какие-то другие поводы этих протестов, поводы, более приятные для психологии этого существа. И его спрашивают: были и другие мотивы? Он отвечает: да.
Некоторые отделы были заинтересованы в допросах этих солдат, а не в их убийстве.
Такова рукоятка того ножа, который называется Кейтелем. И естественно, что, когда советский представитель обвинения генерал Руденко спросил: «Имели ли результаты ваши протесты, свидетель?» — Лахузен смог ответить только: результаты очень скромные, которые едва ли можно назвать результатами.
Я рассказал об этом свидетеле не потому, что он представляет собой такую уж крупную фигуру. На фоне Геринга, Шахта или Риббентропа он, конечно, фигура не крупная и не поразительная. Но для того чтобы узнать форму и предназначение ножа, надо видеть и форму рукоятки, понять ее. А для обрисовки нравов и обычаев фашистских главарей фигура Лахузена, конечно, весьма необходима. Надо полагать, таких фигур появится на суде немало. Но пока обвинение поддерживается и опирается главным образом на документы. Эти документы подобраны тщательнейше и заботливейше. Видно, что это был долгий, жадный и неутомимый труд. И нужно быть признательным тем, кто обнаружил эти документы, рассортировал их и представил на суд всего человечества, ибо это поистине суд, которого никогда не было еще в истории и в котором заинтересовано все человечество. Благодаря этим документам мы имеем теперь возможность увидеть и всмотреться в те истоки, откуда много лет назад появился призрак этой чудовищной войны, откуда появился фашизм. Можем проследить, где и как он вырос, и какими методами действовал, и на какие доктрины опирался. Одно дело — видеть следы преступления. Другое дело — встретиться с преступниками с глазу на глаз, уличить их и наказать. И документы, которые мы слушаем сейчас, которые читаем в огромном количестве, позволяют нам видеть преступления фашизма во всем их объеме и во всех его истоках.
Когда я впервые вошел в зал процесса, я вскоре услышал слова представителя обвинения США, что сейчас будут оглашены документы, не известные еще истории, представляющие огромную важность. И действительно, были оглашены документы огромной, сокрушительной силы. Когда я слушал их, мне казалось, что сама история сейчас бледна от волнения и что ей вряд ли казалось вероятным существование и появление таких бумаг, как известное «завещание Гитлера», записанное его адъютантом. Конечно, мало ли что мог сказать Гитлер! Сущность не в его словах, а сущность в том, что обвиняемые и глазом не повели, когда прослушали этот документ, потому что это были их слова, их мысли, их действия. Этих доктрин они придерживались при заключении и нарушении международных договоров, при терроре, убийствах, агрессии, при милитаризации фашистского своего государства с его главной целью — внезапной и уничтожающей войной. «Речь идет не о завоевании народов, — говорил в этом завещании Гитлер, — а о завоевании пространства». Какое чванство: они, видите ли, даже не желают завоевывать народы! Им удобнее уничтожить эти народы, чтобы немецкий корень — и никакой другой — мог развиваться и расти беспрепятственно и оплести всю планету. Глядишь на них и видишь, что и поныне это активные, беспощадные и мстительнейшие враги. У них, мне кажется, и посейчас еще прыгает внутри некая надежда на продолжение своей жизни. Надежда эта, конечно, крошечная, не больше блохи. И недаром защитник Гесса сообщил о желании своего клиента заняться лечением, когда окончится процесс. Как видно, эти завоеватели еще мечтают о жизненном пространстве, тогда как они должны получить и получат как раз то пространство, которое образует крепкая, туго натянутая веревка в форме петли. Это неизбежно и это необходимо. Планомерно идет оглашение документов заговора против человечества. Пункт за пунктом, часть за частью вырастает гора доказательств, которые нанесут смертельный удар фашизму здесь, на суде, как был ему уже нанесен удар на поле сражения. Народы земли и главным образом народы
Перст истории ведет нас по страницам залитым невинной кровью страдальцев. Тихо шелестят листы. Мы слушаем документы о том, как табуны серых фашистских убийц вторглись и обезглавили Австрию, Чехословакию, Польшу… Офицеры уносят с дубовой конторки маленькие, скромные, бледно-палевые папки с документами. Обвинитель в черном костюме говорит однотонно, почти не повышая голоса. Микрофон еще более обезличивает этот голос. И кажется всем, что само прошлое взывает к нам. «Вот тебе факты! Вот тебе документы! Вот тебе преступники! — говорит оно. — Суди их, человечество. Судите их, народы, так, чтобы ни одного семени не осталось от этого зла на земле. Карайте и судите зло, самое подлое и коварное зло, которое когда-либо распускалось на земле». Трепетно и неспокойно бьется сердце каждого, стараясь подобрать смелые, огненные, карающие слова, чтобы передать чувства, которые волнуют нас сейчас, при слушании документов заговора, при виде преступников, которые замышляли и осуществляли этот заговор. За тучным Герингом, похожим на опущенные мехи, которыми накачивают воздух в горн, вертлявится Гесс, слушает весь пепельно-коричневый, как прокуренная трубка, Риббентроп, и за ними вырисовывается в зеленом мундире с прямой, как брусок, на котором точат ножи, фигурой Кейтель, бывший фельдмаршал и главнокомандующий вооруженными силами Германии.
Кейтель сидит и жует. В перерывах американская стража выдает подсудимым сандвичи, шоколад и жевательную резину. Другие подсудимые, видимо, пожирают всю пищу сразу, а Кейтель ест медленно, не спеша, наслаждаясь едой и, разумеется, не думая о том, что это американская еда, а все еще уверенный, что он ест ту пищу, которую добывали, готовили вместе с Гитлером. (Он отлично помнит и знает те слова, которые на пароходе «Патрия» сказал Гитлер венгерским фашистам перед захватом Чехословакии: «Кто хочет обедать, тот должен принимать участие в приготовлении обеда».) Кусочки хлеба лежат у Кейтеля на коленях. Он берет их пальцами, осторожно несет ко рту, медленно раскрывает его, уши у него краснеют от удовольствия. Он жует, медленно двигая челюстями и глядя вперед тусклыми, неподвижными глазами. Когда он смотрит на пищу или вдруг в документе послышатся слова «фельдмаршал Кейтель», глаза его выражают явственное вожделение, и при упоминании титула фельдмаршала он откидывается назад и пытается принять позу полководца, которую он «носил» несколько лет подряд. Увы, и полководец он битый, и поза его теперь — поза мороженой курицы, и мундир его обвис и хлюпает у бедер, как мокрая грязная юбка уличной девки, и темно-зеленый воротник его, когда-то расшитый золотом, похож теперь на какое-то отвратительное, маслянистое, несмываемое пятно.
Тем не менее на лице Кейтеля выражение некоей обидчивости и непонятливости. Всей своей позой он хочет сказать: «Помилуйте! Причем тут я? Я только исполнял приказания фюрера, исполнял свой воинский долг. Разве меня можно судить за исполнение воинского долга и приказа?»
Этот аргумент прозвучал и в попытке Геринга выступить перед судом при опросе подсудимых в их виновности. Суд оборвал эту декларацию, указав, что Геринг, поскольку он выбрал защитника и отказался от личной защиты, не имеет права теперь обращаться лично к трибуналу и должен делать это через своего защитника.
Аргумент этот не только глуп и бессмыслен и звучит, как холостой выстрел, но и сам по себе он преступен, как попытка фашистов сохранить свой генеральный штаб, с тем чтобы создать новую, еще более жестокую и страшную войну, если можно вообразить, что возможна война еще более ужасная, чем эта.
Интересно поэтому проследить, откуда пошел миф о разделении политической и военной системы у гитлеровцев и существовало ли вообще подобное разделение.
Свидетель генерал Лахузен, которому нет оснований не доверять в данном вопросе, передавал такие слова Кейтеля:
— Основа всех наших действий должна быть в первую очередь нацистская, во вторую очередь — военная, а там уже все остальное.
И все действия фашистов показывают, что так оно и было. Аргумент же о разделении военной и политической системы заготовлялся, так сказать, для дальнейшего. Фашисты не так уж безусловно верили в свою победу. Как вы теперь знаете из опубликованных документов, Гитлер в ноябре 1937 года, выступая в узком кругу своих ближайших советников и помощников, сказал, что заговор о захвате Европы и Азии, который они будут осуществлять, подвержен риску, и что бывают поражения, и что Бисмарк и Фридрих тоже испытывали поражения, и что надо быть готовым к возможности поражения.