Воевода

Корчевский Юрий Григорьевич

Федор остановился в соседней комнате.

К вечеру он ушел, предупредив, что сопровождать его не надо, и заявился только ночью. Одет он был, как русин — так называли русских, проживающих в Польше и княжестве Литовском. Даже если бы он и надел европейскую одежду, его бы все равно выдала борода. Европейцы были почти все бриты, но на голове — прическа. Русские же были бородаты, а брита голова. Правда, не у всех, только у воинов. Купцы, ремесленники, крестьяне и прочий люд голову не брили. У воинов это было необходимостью — меньше потела

голова в войлочном подшлемнике, а случись рукопашная — за волосы врагу не ухватить.

Мы с ратниками сидели безвылазно на постоялом дворе, ожидая распоряжений Кучецкого. Федор предупредил, чтобы без нужды мы в город не выходили — уж больно внешность наша живописная. А поляки и так русинов в своем отечестве за людей не считают, могут возникнуть ненужные нам конфликты. Паны — то бишь бояре польские — чванливы, заносчивы, высокомерны и крайне обидчивы. Из-за косого взгляда на паненку за сабли хватаются, причем пользоваться ими умеют неплохо. Так что проще сидеть на постоялом дворе, что мы не без удовольствия и делали. Пиво пить Федор разрешил, как единственное послабление, а то чувствовали бы себя, как узники в тюрьме.

Три дня по вечерам Федор исчезал один, видимо — на встречи с нужными людьми. А на четвертый день попросил меня его сопровождать, приказав надеть темный плащ и взять оружие.

Мы вышли с постоялого двора, как только стемнело. Моросил противный мелкий дождь, как осенью. Оно может быть и хорошо — людей на улице Мало.

Федор шел быстро, я — за ним, отстав на два шага. На перекрестке мы остановились под навесом.

Вскоре из улочки выехала крытая карета и остановилась возле нас. Федор открыл дверцу, попросив меня остаться снаружи, сел в нее и закрыл дверь.

Из кареты доносился приглушенный разговор двух мужчин. Я поглядывал — то по сторонам, то на кучера. Тот сидел на облучке, как истукан. Дождь лился ему на шляпу, стекая на одежду, но он даже не шевелился.

Разговор в карете перешел на громкие тона, похоже — что-то не поделили, не договорились.

Я насторожился и незаметно вытряхнул грузик кистеня из рукава в ладонь. Карета качнулась, не иначе — внутри завязалась борьба.

Теперь настала пора вмешаться мне.

Я вскочил на колесную ось и тюкнул кистенем кучера по виску. Он молча завалился на облучок. В следующий момент я прыгнул вниз и распахнул дверцу, другой рукой выхватив пистолет.

На сиденье боролись — даже скорее, барахтались Федор и незнакомый мне мужчина. Для настоящей драки или борьбы в карете просто места нет — она узенькая и рассчитана только для двоих.

Недолго думая, я перехватил пистолет за ствол и его рукоятью ударил незнакомца по темечку. Он обмяк и повалился на спинку. Я взял его руку, пощупал пульс: «Живой!».

— Ты чего так долго, он меня чуть не задушил, — просипел Федор, потирая шею.

— Я, как увидел, что карета качнулась, оглушил сначала кучера, а потом — вот этого.

— Ладно, обошлось на этот раз. Подвела меня эта гнида, —

Федор ткнул кулаком в бок незнакомца. — Деньги взял, а дело не сделал.

Федор высунулся из дверцы кареты, осмотрел улицу.

— Никто не видел, как ты его…

— Нет, пусто на улице.

— А и ладно. Добей его, и уходим.

Федор выпрыгнул из кареты.

Вот черт! Убить врага в бою — доблесть, а добивать оглушенного — не по мне, с души воротит. А деваться некуда. Очухается — всех нас сдаст, не выбраться тогда из Кракова.

Придется инсценировать ограбление.

Я заткнул за пояс пистолет, вытащил нож из ножен, срезал кошель на поясе незнакомца. Несколько раз легко чиркнул ножом по кистям, как будто незнакомец защищался руками от вооруженного ножом грабителя, и потом убил его ударом в сердце. Нож обтер об одежду убитого и вложил в ножны.

Федор ожидал меня метрах в двадцати от кареты.

Дождь моросил по-прежнему, и на улице — ли души. Это нам на руку, свидетелей — никого.

Был уже поздний вечер, когда мы дошли до постоялого двора. Перед входом, где горел масляный светильник, Федор остановился, тщательно осмотрел мою одежду.

— Крови не видать. Хозяин постоялого двора, хоть и куплен мною с потрохами, однако же большого доверия не вызывает, потому лучше не давать пищу для подозрений.

Мы зашли иод навес и, сняв мокрые плащи, отжали воду. В трапезной немного перекусили, попили вина. Федор больше молчал, погруженный в думы. Потом неожиданно спросил:

— Ты по ляшски говоришь ли?

— Прости, Федор, не разумею.

— Жалко. Пошли ко мне, посоветоваться надо.

В комнате перед жаровней мы развешали плащи. От них пошел парок, и комната наполнилась тяжелым влажным духом.

Федор показал рукой на скамью. Я присел и приготовился к разговору, расстегнув ворот. Боярин мерил комнату шагами, лицо его было угрюмым. Что-то, неведомое мне, угнетало его — я чувствовал, как непросто ему начать разговор, но терпеливо ждал, когда Федор соберется с мыслями.

Кучецкой тяжко вздохнул.

— Не удалось мне все задуманное свершить, Георгий. Можно сказать — не выполнил я задание государя. Единственное, что остается — забраться в дом к одному человеку.

Федор оглянулся на дверь, понизил голос:

— Он посланник папы римского и при дворе Сигизмундовом вроде папского легата. Почти все списки грамот, что король посылает, у него есть. Надо бы нужную грамотку государю нашему, Василию, доставить. К самому Сигизмундову хранилищу не подобраться, да и тревога изрядная поднимется, а легат, я думаю, об утрате молчать будет. Коль и заметят пропажу — сделают новые списки с грамот, тем и кончится. Только вот как это сделать? — обреченно развел руками Федор.

Боярин снова нервно зашагал по комнате, снедаемый тяжкими думами. Я понял, что у Федора нет не то что плана действий, — даже зацепиться было не за что. Боярин принялся рассуждать вслух: