Воевода
Шрифт:
Заруцкий похвалялся, что в Туле у него более трёх тысяч донских казаков и каждый день прибывают всё новые отряды.
Договорились с Ляпуновым об одновременном начале похода: как только тронутся рязанцы, так тут же Заруцкий выведет своих донцов из Тулы. Когда он уехал, Пожарский сказал Ляпунову:
— Зря ты с этим проходимцем связываешься! Он, ежели трудно будет, сразу же с ляхами стакнется, как уже делал не единожды! Ты думаешь, его беды русские тревожат? Как бы не так! Он горазд лишь грабить!
Прокопий, не любивший замечаний, нахмурился:
— Прямодушен ты чересчур, Дмитрий! А ведь на войне и хитрость требуется! Думаешь, если с Заруцким обнимаюсь, ему верю? Да ни на сколько. Больше того скажу, — Ляпунов хитро улыбнулся, — чтобы покрепче привязать его, я тайно обещал, что помогу, когда дело до выборов царя дойдёт, поддержат Маринкиного сына, чтобы Заруцкий при нём правителем стал! Он мне признался, что сделал Маринку своей женой. Вот так-то!
Пожарский с трудом верил услышанному.
— Да ты в своём ли уме, Прокопий! Посадить какого-то ублюдка, неизвестно от кого, на московский трон? Никогда тому не бывать! Костьми лягу, а не допущу!
Ляпунов захохотал, упёршись руками в бока:
— Охладись, Дмитрий! Я тоже знаю, что тому не бывать. Но мне главное Заруцкого покрепче к нашему делу привязать, чтоб казаки на нашей стороне были. Ведь если бы мы союз с ним не заключили, он наверняка бы к полякам подался! Казаки — воины бывалые, не то что наши с тобой ополченцы — не знают, с какой стороны за пищаль держаться!
Пожарский с сомнением выслушал горячие доводы Ляпунова, однако спорить дальше не стал, лишь заметив:
— Всё одно, с ним ухо надо востро держать!
— Это другое дело! — согласно кивнул Ляпунов. — Мы и в поход порознь пойдём, и под Москвой в отдельных лагерях стоять будем!
О своей готовности соединиться с ополчением сообщил и Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, находившийся в Калуге. Кроме всякого сброда, когда-то окружавшего самозванца, в его войско вошли и горожане, отказавшиеся от присяги польскому королевичу. Ляпунов и Пожарский хорошо понимали, что Трубецкой, будучи потомком Гедимина, сам не прочь стать царём, однако предложение его о союзе приняли.
Трубецкой переслал Ляпунову и письмо Яна Сапеги, который, в очередной раз разочаровавшись в платёжеспособности короля, неожиданно выразил горячее желание участвовать в восстании. Он писал:
«Мы хотим за православную веру и за свою славу отважиться на смерть, и вам было бы с нами советоваться; сами знаете, что мы люди вольные, королю и королевичу не служим; стоим при своих заслугах; мы не мыслим на вас никакого лиха, не просим ох вас никакой платы, а кто будет на Московском государстве царём, тот нам и заплатит».
Ляпунов, хорошо зная вероломство Сапеги, в союзе не отказал, но поставил твёрдые условия. Он написал Трубецкому:
«Надобно, чтобы такая многочисленная рать во время похода к Москве не шла бы у нас за хребтом и не чинила бы ничего дурного над городами».
Предводитель ополчения велел передать Сапеге, чтобы тот шёл, если хочет сразиться за православную веру, только не в одном полку с русскими, а особо, сам по себе, на Можайск и старался бы не допускать помощи от короля в Москву полякам. Сапега на это ничего не ответил и, как стало известно от лазутчиков, начал вести переговоры с Гонсевским, требуя оплаты своих услуг.
В первых числах марта ополчение Ляпунова двинулось к Коломне. Пожарский с немногочисленной дружиной ускакал в свою вотчину в Суздальском уезде. Там, набрав отряд из служилых и дворовых людей, он должен был появиться в Москве раньше, чем прибудет основное войско. В организации восстания москвичей ему должны были помочь отряды Ивана Колтовского и Ивана Бутурлина, посланные к Москве с юга.
Одновременно с ополчением Ляпунова пришли в движение войска остальных русских городов.
«В Колуге собрался К. Дм. Тим. Трубецкой да Ив. Заруцкой, на Рязани Пр. Ляпунов, в Володимере К. Вас. Масальской, Ортем Измайлов, в Суздале Ондр. Просовецкой. на Костроме К. Фед. Волконской, в Ярославле Ив. Волынской, на Романове К. Фед. Козловской с братьею, и все соединися во едину мысль, что всем померети за православную Христианскую Веру».
Никоновский летописец.
Поручик хоругви пана Порыцкого литовский дворянин Самуил Маскевич горделиво гарцевал на своём белом аргамаке по узкой дощатой улочке, ведущей к торговым рядам. Москвичи поглядывали на литву, как без разбора называли они всех гусар — и литовских и польских, угрюмо, а кто и с нескрываемой враждебностью.
Однако поручик не терял весёлого любопытства, внимательно разглядывая товар, разложенный перед многочисленными лавками. Лисий хвост на его шапке мотался непрерывно туда-сюда, не поспевая за поворотами головы своего хозяина. У лавки ремесленника-оружейника Маскевич даже спешился. Не сдерживая восхищения, повертел в руках ножны от сабли, богато украшенные золотой сканью и разноцветными каменьями.
— Не отличишь от турецкой работы! Неужто сам сделал?
Мужик, склонившийся у наковальни, озорно прогудел сиплым голосом:
— Всё, что хочешь, могем! Мне стоит только раз посмотреть...
Тут он обернулся и сразу насупился, увидев перед собой чужеземца:
— Че надо?
Маскевич, будто не замечая грубого тона, продолжал улыбаться:
— Ножны нужны для моего палаша.
— Покажь какие.
Поручик ещё больше развеселился:
— Как же я тебе их покажу, когда у меня их нет? Были бы, так зачем бы я новые заказывал?
— А где ж они?
— Спёрли с воза, когда я ещё под Смоленск ехал, к войску его королевского величества. Вот палаш могу показать.
Маскевич откинул полу мехового плаща и ловко выхватил из кожаной портупеи, притороченной к поясу, сверкнувший на солнце длинный палаш. Протянул его рукояткой к ремесленнику.
Тот взял, взвесил палаш на руке.
— Хорош. Пополам разрубить может.
— Может! — радостно кивнул поручик.
Мужик взял тесьму и, снимая размеры, спросил между делом: