Воевода
Шрифт:
— А ты откуда это знаешь? — недоверчиво спросил Александр.
Увлечённый рассказом, он забыл об осторожности и откинул капюшон.
— Георгий открылся во всём Андрею Курбскому. И тот всё вынашивал планы отомстить царю Ивану, организовать поход с настоящим царевичем во главе. Однажды он проговорился моему дяде, тоже Сапеге, который был тогда минским воеводой. Мир праху его! Он умер. Умер и Курбский, умер и Георгий. Но Димитрий жив, и он знает о своём царском происхождении.
— Тоже Димитрий. Какова игра судьбы! — проговорил внимательно слушавший Александр Романов. — Но где доказательства? Кто поверит, что он прямой потомок Александра Невского?
— Говорят, что он очень похож на парсуны [56] своего деда. Похож, кстати, и на своего дядю. Это подтверждают старики, знавшие Ивана Грозного в молодости.
— Так сколько ему лет?
— Двадцать исполнилось.
— А угличскому сейчас было бы восемнадцать. Почти ровесники.
— Говорят также, что на груди царевича есть родимое пятно, которым были отмечены все члены этой роковой семьи.
— Этого маловато, чтобы Церковь и народ признали в нём царского сына. Есть ли какая-то грамота, подтверждающая его происхождение?
56
Портрет, вышитый на ткани.
— Нет. Ведь отец его был рождён тайно и ни в каких книгах не записан. Правда, в Европе ходит книга Сигизмунда Герберштейна, который долгие годы был послом римского императора при дворе Василия Третьего [57] . Когда, кстати, великий князь занял престол, первое, что он сделал, это заточил в тюрьму своего главного соперника, племянника Димитрия, так и умершего в заключении [58] ...
— Воистину злосчастное имя для правителей! — воскликнул Романов. — Ведь и первенец Грозного был назван Димитрием. Он утонул в младенческом возрасте!
57
...книга Сигизмунда Герберштейна, который долгие годы был послом римского императора при дворе Василия Третьего... — Герберштейн Зигмунд, барон (1486—1566) — немецкий дипломат. В 1517 и 1526 гг. ездил в качестве посла императора Максимилиана I в Москву с целью склонить великого князя Василия Ивановича к миру с Польшей для совместной борьбы с Турцией. Его миссия не увенчалась успехом. В книге «Записки о московских делах» (изд. 1549) содержатся ценные сведения по истории России. Римский император — Максимилиан I Габсбург (1459—1519), австрийский эрцгерцог, император Священной Римской империи с 1493 г. Обеспечил своим наследникам испанский, чешский и венгерский престолы.
58
...великий князь... заточил в тюрьму своего главного соперника, племянника Димитрия, так и умершего в заключении... — Василий III (1479—1533), великий князь Владимирский и Московский, государь всея Руси (с 1505), уморил в тюрьме племянника — Дмитрия Ивановича (ум. в 1509), внука Ивана III, венчанного отцом на великое княжение (1498).
— Так вот Сигизмунд Герберштейн, бывший в то время в Московии, утверждает, что Соломонида родила сына по имени Георгий, но никому не желала показать ребёнка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица для расследования истины, то она, говорят, отвечала им, что они недостойны того, чтобы глаза их видели ребёнка, а когда он облечётся в величие своё, то отомстит за обиду матери.
— Свидетельство иноземца для русских всегда сомнительно, — возразил Александр. — Но, может, мать оставила на нём какой-либо знак? Нательный крест, такой, как, скажем, крест Димитрия Угличского?
— Это какой-то особенный крест?
— Да, он из рода в род переходил от великого князя к наследнику. Иван Грозный повесил на грудь своему последнему младенцу этот крест, как царский знак. Он сделан из чистого золота и платины и украшен алмазами. Когда Димитрия зарезали, мать, Мария Нагая, сняла его и тайно хранит у себя. Поэтому, говорят, — Александр перешёл на шёпот, — и не выживали дети у царя Фёдора, потому что не было этого креста. Как ни старался Борис, он не смог выманить никакими хитростями этот крест у убитой горем матери...
— Это тоже тайна, о которой тем не менее знают все? — улыбнулся в усы Сапега.
— Да, тот, кто предъявит царский крест, станет царём. Так гласит народная молва! — убеждённо ответил Александр.
— Но ведь принц Угличский погиб. Это достоверно известно! — сердито бросил Сапега.
— И всё равно народ верит!
— Чепуха, сказки! Я вам предлагаю реального царевича!
Романов упёрся взглядом в столешницу, не отвечая.
— Я знаю, о чём ты думаешь! — зло бросил канцлер. — Надеетесь, что, когда Борис умрёт, кто-то из вас, Романовых, сядет на престол. Но вспомни, что произошло, когда умер Фёдор. Вы же сами отдали власть Борису, потому что тут же перессорились с Шуйскими да Мстиславскими! И теперь произойдёт то же самое! Пока будете спорить между собой, трон вновь захватит какой-нибудь выскочка! Не лучше ли объединиться под знаменем истинного царевича, который, заняв престол, будет послушен воле боярской!
«И польской тоже», — подумал про себя Романов, а вслух спросил:
— И где же Димитрий сейчас обретается?
Сапега бросил испытующий взгляд на собеседника и, чуть замешкавшись, ответил:
— Где ему и положено быть. В своём имении на Волыни. Но если вы, родовая знать, примете решение, он сразу перейдёт границу, да не один, а с войском. Мы, князья литовские, ему поможем. Это и будет наш вклад в единение славянских племён, создание русско-литовско-польской державы. Поверь, это будет держава, перед которой преклонятся все государства Европы, в том числе и Римская империя... Прошу, посоветуйся с братьями, с другими родовитыми князьями. От вашего решения будет зависеть, как мне вести переговоры с царём Борисом...
В промозглой темноте они расстались, и Сапега, дождавшись, когда гружёные телеги вышли из Немецкой слободы, незаметно, как ему казалось, уселся на одну из них. Но, увы, соглядатаи Семёна Годунова не дремали. На следующий день целовальник донёс о подозрительной встрече иноземца в одежде польского слуги и боярина Александра Романова, одетого монахом. Признал он и царского толмача. А ещё через день Алексашка Бартенев-второй доложил, что собирались вместе все пять братьев Романовых, о чём-то горячо говорили, о чём — он доподлинно не слышал, но несколько раз произносилось имя царевича Димитрия. Заметили тайные соглядатаи, что о чём-то шептались Александр Романов и Василий Шуйский во время службы патриарха в Архангельском соборе.
Перепуганный тревожными вестями, бросился Семён Годунов в царские покои. Там он застал лекаря Фидлера с братом, что хлопотали с какими-то травами, подсыпая их в большой золотой таз, в котором Борис парил распухшую правую ногу.
— Водянка проклятая привязалась, ходить не могу! — пожаловался Борис, по-ребячьи страдальчески выпячивая губу. — Садись. Почему в неурочье явился, случилось что?
Семён присел на скамейку, сняв шапку, но многозначительно молчал.
Лекари, укутав таз с ногой в толстую шерстяную ткань, установили рядом с постелью царя песочные часы и временно удалились.
— Ну, что на хвосте принёс? — грубо спросил царь. Видно, простреливающая ногу боль отнимала у него и последние силы.
— Романовы тайно ведут переговоры с Сапегой.
— Не врёшь? — подскочил царь, забыв было о больной ноге и тут же со стоном опустившись обратно. — Кто их свёл?
— Яшка Заборовский, твой толмач. И это после стольких милостей, какими ты его одаривал!
— К допросу взял? — мрачно спросил Борис.
— Сказывает, что услужить тебе хотел. Узнать, о чём будут говорить, и донести.