Воевода
Шрифт:
— Есть у меня один молодой негоциант. Он постоянно переписывается со своим торговым домом в Голландии, письма переправляет, как правило, через Литву.
— А нет ли у тебя верного человека среди русских? Такого, что не побоится рискнуть головой?
— Буду искать.
— Поспеши, мы скоро покидаем Россию.
Через несколько дней, когда Сапега шествовал в боярскую думу, Маржере, отталкивая от канцлера нищих, число которых за последнее время заметно увеличилось, ловко сунул ему записку. В ней сообщалось, что капитан встретил монаха Чудова монастыря, что находится в Кремле, Григория Отрепьева, которого знал ранее по его службе секретарём у Фёдора Романова. Во время штурма подворья Романовых капитан спас его от гибели, поэтому Отрепьев ему предан. Почти год Отрепьев скрывался по монастырям, приняв иноческий сан. Теперь вернулся в Москву и с помощью родственников добился поста секретаря у самого патриарха Иова. Ненавидит Бориса, алчен до золота, мечтает найти пристанище в Польше.
Идя на вечерние переговоры, Сапега случайно уронил платок возле сапог капитана. Тот проворно нагнулся, возвратил платок, принятый с благодарностью, оставив у себя клочок бумаги. В нём значилось:
«Сообщи монаху, что к нему на днях придут. Если выполнит всё, что ему скажут, получит поместье в Литве и сто золотых дукатов».
Накануне отъезда, когда сборы были закончены и поляки устроили весёлую пирушку, щедро угощая стрельцов-охранников, Сапега позвал к себе молодого слугу-чтеца.
— Ну, Сынок, настала пора нам прощаться. Вот монашеское одеяние. Когда совсем стемнеет, тайно переберёшься через забор там, где стоят телеги. Я думаю, что сделать это нетрудно, охрана к тому времени будет пьяна. Пойдёшь в Чудов монастырь. Найдёшь там Григория Отрепьева. Скажешь, что прислал тебя канцлер и что он должен выполнять твои приказы.
— Мои приказы? А какие, позволительно узнать? — оживился молодой слуга.
— Приказ такой — провести тебя к инокине Марфе, матери угличского царевича. Отрепьеву скажешь, что ты и есть тот самый царевич.
— Но я другой царевич!
— Русские верят, что царевич остался жив, а тебя никто не знает. Соображаешь? Какая тебе разница, чей ты сын, главное, чтобы стал русским царём. А там разберёмся.
— Хорошо. Я найду инокиню Марфу. А дальше что?
— Оставшись с ней наедине, расскажешь ей о своём происхождении, как на исповеди. Поклянёшься, что отомстишь Борису за её сына и, когда воцаришься, окружишь её и её братьев величайшим почётом. За это проси царский нательный крест, который она сняла с убиенного сына и тайно хранит. Будет у тебя крест — будешь государем на Руси, а там, глядишь, и Польши.
— Я сделаю это! — пылко пообещал царевич, ударяя себя в грудь.
— Потом вернёшься в Литву, будем вместе ждать смерти Бориса, уверен, что недолго. Когда коронуют Фёдора, будет много обиженных бояр. Все они встанут под твои знамёна. Вот тогда и ударим! Думаю, что не только знатные бояре, но и холопы — все поддержат тебя. С нами Бог!
Царевич в нетерпении вскочил, схватив монашескую рясу.
— Но будь осторожен, Сынок. Везде соглядатаи Бориса. Боже упаси рассказывать что-то о себе! Будете возвращаться в Польшу через южные границы. На Украйне проскочить легче, чем на западе. Здесь, ты видел, посты на каждом шагу. Ну, с Богом, царевич Димитрий!
...Отрепьев встретил молодого монаха дружелюбно, как долгожданного гостя, увёл к себе в келью и, заперев дверь, достал из потаённого угла объёмистую бутыль с вином.
— Давай выпьем за дружбу.
У молодого монашка округлились глаза.
— В монастыре вино? Это уже не можно!
— В нашем Чудовом монастыре — всё можно. Монахи умудряются даже баб проводить, — рассмеялся Отрепьев. — А уж тем более мне, секретарю самого патриарха!
Новые знакомцы выпили, разговор пошёл живее.
— Слушай, а ты не поляк? — неожиданно спросил Григорий.
— Русский, православный! — ответил Димитрий.
— Говоришь как-то странно. Вроде бы и по-русски, и в то же время, как иностранец, слова расставляешь.
— Я долго жил в Волыни, с раннего детства.
— Что так?
— Спасался от лихих людей.
— От каких таких «лихих»?
Димитрий перешёл на шёпот:
— От псов государевых...
Григорий с понимающим участием взглянул на гостя:
— Мне тоже от них пришлось побегать. Но почему спасаться с ранних лет? В чём можно провиниться, будучи несмышлёным ребёнком?
— Моя вина — в моём рождении.
— Не понял, что-то уж больно загадочно говоришь! Нельзя ли пояснее?
— Сие есть великая тайна! — не без напыщенности, подняв указательный палец к сводчатому потолку, заявил гость.
Григорий принял обиженный вид:
— Меж друзьями не может быть никаких тайн. И как я буду выполнять приказ канцлера, если от меня что-то скрывают?
— Добро, я скажу, — для виду помешкав, сказал гость.
Он встал, подошёл к двери, опасливо прислушался, нет ли кого за нею, вернулся, сел вплотную к Отрепьеву и на ухо жарко выдохнул:
— Я — царевич Угличский.
Отрепьев с недоверием отодвинулся от Димитрия:
— Слыхали, слыхали. Бог подаст!
— Клянусь всеми святыми, я царевич!
— Как же — тебя похоронили?
— Не меня, другого мальчика. Меня спас лекарь-немчин, раненного. Унёс к себе, а затем тайно уплыл со мной на лодке в потаённое место, а потом, когда я поправился, уехали с ним к Литве. Там я и жил все эти годы, под рукой князя Курбского, а последний год у канцлера был в читчиках.
— Складно сказываешь, — уже смягчившись, сказал Григорий. — Ну, а зачем в Россию вернулся? Неужели головы своей не жалко?
— Дело есть, — ответил Димитрий. — За тем делом и ты понадобился...
— Ну, говори же!
— Нужно мою матушку разыскать. Прячет её Борис где-то в дальнем монастыре. Видать, боится.
— Чего?
— Что я её разыщу, чтобы благословение принять...
— Благословение?
— Да, на подвиг ратный за царскую корону, что злодей похитил!