Воины Солнца и Грома
Шрифт:
Вдруг между деревьями блеснул огонек, и беглец увидел бревенчатую избушку, поднятую над землей на толстых сваях локтя на два. Он с силой заколотил рукоятью меча и кулаком в дверь.
— Кого черти несут среди ночи? — отозвался женский голос.
— Не несут, а гонятся за мной. Откройте, ради богов!
Дверь открыла статная женщина лет тридцати с распущенными светло-русыми волосами. Грек вскочил в избушку, хозяйка задвинула засов, а в слюдяном окошке уже показалась разъяренная собачья морда.
— Пошел вон! Перунова топора хочешь?
Женщина замахнулась каменным топором, и чудовище, огрызнувшись, скрылось.
Хилиарх
— Что ж это ты от чертей к ведьме прибежал? Милана я, колдунья.
Рука беглеца сжала рукоять меча.
— Да не бойся, я ведьма не ученая, как все эти стервы Лихославовы, а рожденная. Они только вредить могут, а я — и помогать. У меня от рождения хвост и по хребту черная полоса. Хочешь, покажу? — Она лукаво подмигнула, потом расхохоталась. — Нет! Я маленьких да чернявеньких не люблю. Лихослава, старого черта, любила, пока не подарил ему Сауасп эту Чернаву-Сарматку. Она-то из наших, только долго в сарматском плену была… Да что это я! Поешь-ка щей да расскажи, кто таков?
Обычно скрытный и недоверчивый, Хилиарх на этот раз ничего не утаил. Слушая его, Милана мрачнела.
— Плохо дело. Завтра как раз полнолуние. Принесет их всех Лихослав нечисти лесной в жертву. Ничего! К вечеру проберемся в село, а там — увидим, чьи чары сильнее. Упыря этого с его кодлом многие не любят, только боятся… А пока — ложись, спи. Я тебе шкуру медвежью постелю. Ты, гречин, славный воин: черту лапу отрубил, а песиголовцу зубов убавил! Куда уж нашим мужикам запуганным…
В обширной полутемной землянке, на полу, устланном камышом, лежали связанные Ардагаст и трое его спутников. Лихослав в вышитой длинной сорочке восседал на лавке и неторопливо плел лапоть. Колючие серые глаза смотрели с ехидцей из-под сросшихся седых бровей.
— Что, воители степные, повязали вас бабы? Не лезьте к нам с волхвом-недоучкой! А тебя, Вышата, боги наказали. Большой грех — от учителя своего сбежать, еще и обокрасть его: лучшую наложницу увести.
— Я не вор, а Милица не рабыня была, чтобы ее красть!
— Что же она, бедовая такая, не с тобой?
— Убили ее лихие люди в Херсонесе.
— Вот видишь: как нажито, так и прожито. А ты еще и перед племенем согрешил: вырастил пащенка этого. От таких ублюдков с нечистой кровью все беды наши!
— Моя кровь чище твоей души черной! — презрительно сверкнул глазами Ардагаст.
— Молчи, бродяга степной! Недаром у нас сколотными зовут тех, кто от блуда прижит. Они, сколотные, и научили венедов в степи селиться, города ставить, по-степному воевать, себя сколотами звать… Что, помогли вам валы в десять локтей, шеломы заморские, панцири греческие? Помогло золото Даждьбогово? Молодым богам небесным не одолеть старых — лесных, водяных да подземных. Старые боги нам велели в лесу жить. Здесь наши корни вековые!
— А наши корни где, внуков Даждьбоговых? Мы, поляне, простор любим, не чащу, — сказал Неждан.
— Нет у вас корней, перекати-поле вы, сорняки! Скорей бы вас всех сарматы извели, чтоб вы лесной народ в соблазн не вводили!
— Нет, Лихослав, — покачал головой Вышата. — Того, кто мир повидал от Дуная и до Бактрии, до Индии богатой, ты в своей чащобе не удержишь. Мы, венеды, сколоты — люди, не черти болотные!
В сумерках четырех пришельцев повели селом. Мазанки и рубленые избы здесь до половины уходили в землю, у иных над травой поднималась лишь заросшая мхом крыта. Будто из нор, вылезали лесовики — длинноволосые, бородатые, в безрукавках волчьего меха поверх белых рубах.
На лугу за околицей уже горел костер. Пленников привязали к деревьям, даже не сняв панцирей. Во взглядах столпившихся лесовиков угрюмое недоверие мешалось с любопытством. Среди ведьм, окруживших Лихослава, выделялась Сарматка — разбитная, с пышными черными волосами, в темно-синем платье, застегнутом парой бронзовых фибул с сарматскими тамгами. Сам колдун расхаживал с довольным видом в черном плаще с золотой застежкой. Призывно загудел бубен. Лихослав воздел руки:
— Люди леса! Чужие к нам пришли: чужим языком говорят, чужой обычай чтут, чужим богам молятся. Наши боги — лешие, да упыри, да русалки, да черти болотные и подземные. Здесь они, рядом. Ныне предали они нам в руки вторую половину дара молодых богов — золотой чаши Колаксаевой. Не будет больше над нашими племенами царей с золотыми дарами да с нечистой кровью! Каждое племя должно само по себе жить! А чужаков этих самые древние, страшные боги в жертву возьмут. Росомаха! Росомаха, зверь-человек! Приди, выбери себе жертву!
Зашелестели во мраке ветви, затрещали сучья, еле заметная темная фигура скользнула в высокие конопли и стала медленно, осторожно пробираться в них. Эта медлительность невидимой твари и вывела из себя Сигвульфа. Как? Его, гота, хотят скормить не зверю-воину, не волку, не медведю, а трусливой лохматой хищнице?
— Один, Дикий Охотник! — Ярость утроила силы германца. Не выдержав напряжения могучих мышц, лопнули веревки. — Что, испугались, жалкие рабы колдуна? Сейчас я вашего мерзкого бога голыми руками разорву!
Но из конопли выскочила не обычная лесная росомаха. Существо, подобное человеку, но покрытое длинной белой шерстью, со львиной головой на широких плечах и мощными лапами хищника вместо рук. Выпустив когти, с бешеным ревом чудовище бросилось на Сигвульфа, однако удар ногой в живот тут же заставил тварь отлететь обратно в коноплю. Но и сам гот потерял равновесие и упал на спину. В следующий миг зверь-человек прижал его лапами и коленями к земле. Уперевшись руками в плечи противника, германец сумел удержать его клыкастую пасть подальше от своего горла, а грозные когти заскрежетали по пластинам панциря. Но вскоре Сигвульф почувствовал, что мышцы чудовища не уступают его собственным. Мощные когти гнули и выламывали пластины, впивались в тело, громовое рычание глушило, било в лицо подобно ветру. Вот белые клыки уже совсем близко, и только панцирь не дает им вцепиться в грудь…
Поглощенные зрелищем поединка, лесовики не заметили ни Миланы, ни пришедшего с ней смуглого невысокого человека, одетого по-венедски. Неслышно подобрался он к пленникам и ловким движением уличного вора перерезал веревки у Вышаты. Тот обернулся и прошептал: «Кинжал! Быстро!» Потом выскочил на середину луга, воткнул кинжал в землю, перекувыркнулся через него — и встал крупным волком с белой шерстью.
Человек-зверь, почуяв нового врага, повернул к нему львиную голову, хотел броситься, но Сигвульф крепко держал его за лапы. Сильные челюсти волка сомкнулись на горле росомахи. Чудовище захрипело и осело недвижной мохнатой тушей.