Воители трех миров
Шрифт:
Да к тому же не в виде примитивной атеистической карикатуры, а полноценного художественного образа, потрясающего своей пронзительностью, смертельной таинственностью и, как ни странно, ощущением абсолютной достоверности. Не случайно позже подобный метод письма стали называть мистическим реализмом.
И еще. Сцены первых встреч с Синильгой и приведенное чуть дальше описание камлания свидетельствуют о том, что автор многое знал о шаманизме, наверняка не раз и не два воочию наблюдал древние ритуалы. Об этом говорит и его биография. Еще до революции почти двадцать лет Вячеслав Шишков провел в Сибири в качестве техника-изыскателя, забираясь в самые глухие ее места, проходя по местам будущих дорог
Понятно, что Вячеслав Шишков писал их в начале своей долгой работы над произведением, в двадцатые годы, еще не зажатый в шоры пресловутого "социалистического реализма", но вот как удавалось "шаманским" эпизодам избегать ножниц цензоров все последующие десятилетия яростной борьбы с "пережитками прошлого" — загадка да и только! Ведь у других авторов порой "вычищались" из книг даже простые безобидные упоминания шаманов. Ни сама ли Синильга приложила к этому руку?..
Так или иначе, она впрямь ожила — материализовалась в воображении множества читателей и даже в советском кино (там ей, правда, не повезло с воплощением), проникла в современный фольклор. В одной из любимых песен моих сокурсников-геологов 70-х годов, распеваемых возле вечерних таежных костров, были строчки:
Росу золотую склевала синица,
Над рыжим болотом струится рассвет.
Мы снова уходим, и снова Синильга
Березовой веточкой машет нам вслед
И когда рано утром вдруг доводилось впрямь шагать маршрутом по "рыжему болоту", глаза время от времени невольно начинали искать где-то на мысках березовых островков прекрасный и пугающий силуэт юной удаганки .
Конечно, Синильга была не первой шаманской музой сибирских писателей и Шишков — не первопроходцем темы. Другое дело, что он создал, как уже говорилось, один из наиболее ранних ярких образов.
Уже в повествовании так называемого Кунгурского летописца, датированном приблизительно 1620—1640 годами, но, к сожалению, полностью до нас не дошедшем, наряду с красочно поданными ратными подвигами Ермака упоминалось и о камлании шамана. Через полтора столетия внес было свой вклад в эту струю во время сибирского путешествия и мятежный Александр Радищев, также проехавший по "Угрюм-реке" и сообщивший в письме в столицу, что "составил описание религиозного обряда тунгусов", но само это описание бесследно исчезло.
Что же касается собственно художественной литературы и, в частности, поэзии, то тут наибольшую известность и в какой-то мере приоритет получила баллада "Саатырь", написанная в 1828 году декабристом Александром Бестужевым-Марлинским во время его ссылки в Якутск. Главной героиней сочинения по мотивам легенды хоть и является не властительница, а, скорее, жертва духов, но оно впервые для русскоязычного писателя так наполнено шаманскими приметами и терминологией, в которых автор хорошо осведомлен.
Молодая якутка по имени Саатырь, пытаясь ускользнуть от нелюбимого мужа к желанному князю Буйдукану, имитирует болезнь и смерть, а перед "уходом из жизни" по понятным соображениям просит, чтобы ее гроб "не вешали на лесной вышине" и не зарывали в землю, а поставили в некое подобие склепа и "кровлей замкнули величавой". Родные так и поступили.
Наутро, где Лена меж башнями гор
Течет под завесой туманов
И ветер, будя истлевающий бор,
Качает гробами шаманов,
При клике родных Саатырь принесли
В красивой колоде кедровой,
И тихо разверстое лоно земли
Сомкнулось над жертвою новой.
И вот на погост опустилась осенняя вечерняя темень с пугающими кладбищенскими приметами:
Что крикнул испуганный вран на скале,
Блюститель безмолвия ночи?
Что искрами сыплют и меркнут во мгле
Огнистые филина очи?
Не адский ли по лесу рыщет ездок
Заглохшей шаманскою тропкой?
Как бубен стуча, отражаемый скок
Гудит по окрестности робкой...
Вот кто-то примчался — он бледен лицом,
Как идол, стоит на холме гробовом.
Конечно же, это прискакал за возлюбленной князь Байдукан, спешащий побыстрее вызволить ее из страшного плена, торопливо взламывающий кровлю и спускающийся в склеп.
И вот поцелуев таинственный звук
Под кровом могильной святыни,
И сладкие речи...
Но вдруг и вокруг
Слетелися духи пустыни,
И трупы шаманов свились в хоровод,
Ударили в бубны и чаши...
Внимая, трепещут любовники. Вот
Им вопят: "Вы наши, вы наши!
Не выдаст могила схороненный клад;
Преступников духи карают, казнят!"
И падают звезды, и прыщет огонь...
Испуганный адскою ловлей,
Храпит и кидается бешеный конь
На кровлю — и рухнула кровля!
Вдали огласился раздавленных стон...
Погибли. Но тень Саатыри
Доныне пугает изменчивых жен
По тундрам Восточной Сибири.
И ловчий, когда разливается тьма,
В боязни бежит рокового холма...
Мораль сей баллады, как вы поняли, заключается в том, что не надо манипулировать и ловчить со смертью и с кладбищем, особенно с таким, где "ветер играет гробами шаманов", всегда могущими восстать из своих арангасов и уже не выпустить назад тех, кто попал в их леденящие объятия.
Примерно такой же смысл — пренебрежение законами и властью шаманских духов — приводит к гибели "нучу" ("русского") в одноименной балладе другого декабриста Николая Чижова, попавшего в якутскую ссылку практически одновременно с Бестужевым, но только в город Олекминск. О главном герое этого сочинения, опубликованного в 1832 году и сопровожденного комментарием, где, в частности, упоминается и о шаманском камлании, сам автор сообщает: