Вокруг «Серебряного века»
Шрифт:
В злобном настроении духа я наговорил Варе каких-то грубостей относительно Кожина. Она даже несколько раз изумленно поглядывала на меня. Потом пришла М<ария> В<асильевна> и начала рассказывать мне о новом замечат<ельном> медиуме, появившемся в Бостоне.
Я уже собирался уходить, злой и недовольный собой, как вдруг вышла Нина. У головы она держала платок, глаза были несколько потускневшими, но мне она показалась очаровательней, чем когда-либо. [Сразу исчезла вся злоба, все сомнения, когда] же Нина дружественно протянула мне руку, я был уже счастлив и почти влюблен.
Этот вечер я был весел, как уже давно не бывал, болтал живо и интересно, декламировал и рассказывал греческие мифы.
Нина успела мне шепнуть:
— Альв<иан> Алекс<андрович>, нам надо с вами переговорить. Ждите меня завтра.
Этого завтра я ждал с восторгом. Когда в назначенный час я пришел на свидание,
— Нина! так ты не сердишься?
— За что же? — ты выпил лишнее.
О! она была слишком ласкова! я начал остерегаться.
— Прошлый раз, Альвиан, ты сказал мне много такого, о чем лучше было не заговаривать. Я уже начинала сживаться с мыслью…
Так что, если все было сказано тобою случайно, лучше просто позабыть это.
— Я никогда не отказываюсь от своих слов.
Что другое я мог ответить ей?
— Значит…
— Да что же иное могло быть? я только не хотел тебе говорить, но ты сама должна была догадаться, что я не отдам тебя никаким Буниным! Милая! я люблю тебя, и ты — ты ведь тоже меня любишь?
— Люблю.
— Дорогая! милая! жена моя!
Но и целуя ее, я ни на минуту не забывал, что она никогда не будет моей женой.
В этот день Нина отдалась мне.
«Мы оба, — записано у меня в дневнике, — и я, и она, разыграли свои роли прекрасно и казались очарованными. Бедняжка, плохое средство избрала ты, чтобы привязать меня к себе» [202] .
Глава седьмая
202
Такой записи в реальном дневнике Брюсова нет. Ср. выше записи от 22 и 23 апреля 1893.
Приближалась весна — светлая и радостная.
Для меня и Нины то была пора недолгого счастья.
В укромном переулке недалеко от квартиры Кремневых я снял хорошенькую квартирку в 2 комнаты и убрал ее со всей прихотью поэта, выйдя для этого из своего обычного бюджета [203] . Здесь мы встречались с Ниной не реже двух раз в неделю.
Урок у Н<ины> кончался в 4 часа, но уже раньше <она> приучила своих ждать ее только к 6, выгадывая себе так<им> образ<ом> два часа свободы, в котор<ые> она конечно <?> назначала прежде <?> свидания другим.
203
На деле меблированные комнаты для любовных свиданий Брюсов стал снимать позже, во время романа с Н. А. Дарузес.
Нину я ждал обыкновенно с новым стихотворением. Она выслушивала его молча и только потом осторожно начинала делать замечания. Мне было досадно, но я должен был сознаваться, что она права, и защищался только тем, что стихотворение символическое, а Нина символизма не признавала.
Споры заканчивались ласками. Есть какое-то особое наслаждение ласкать девушку, с которой потом встречаешься при других, даже при ее женихе. [Мы оба чувствовали себя в какой-то блаженной стране].
Иногда Нина клала мою голову себе на колени и медленно сплетала и расплетала мои длинные волосы. Я закрывал глаза под эту ласку, а Нина шептала мне среди поцелуев: «Знаешь ли, мой дорогой, что ты гораздо лучше в душе, чем это сам думаешь и чем хочешь показать».
Часто мы предавались воспоминаниям. Нина рассказывала мне о своих прежних победах, а я старался при этом изучать взгляды женщин. Иногда мы фантазировали:
— А вдруг сюда войдет Бунин? Что ты сделаешь?
— А! Знаешь, мне, право, часто кажется, что сюда идет кто-нибудь из наших [204] .
Что до меня, мне часто приходило в голову послать этому Бунину анонимное письмо, сообщая, где он может застать свою невесту. Но я все откладывал исполнение этого плана и предпочел бы, чтобы это случилось само собой.
204
См. в ретроспективной записи от 25 февраля 1894:
— А вдруг войдет Андр. Андр. <отчим Е. А.>?
— Да, мне и самой всегда это кажется…
Вообще мне как-то хотелось, чтобы и другие знали о нашей любви, прямо говоря, — хотелось похвастаться. Раза два я, точно нечаянно, сказал Нине при других «ты». Я рассказал о наших отношениях Пекарскому, конечно, как тайну, хотя потом и был недоволен, что он действительно строго хранил ее. Пекарский пришел в сильное волнение, крепко пожал мне руку и сказал, что готов помочь мне всем, что у него есть. Добавил он еще что-то о том, какая замечательная женщина Нина и что такое любовь.
Нина, наоборот, старалась при других держаться со мной как можно естественнее. Когда я сказал ей, что кое-кто знает о наших отношениях, она пришла в ужас, но успокоилась, когда я назвал Пекарского.
— Если он, это ничего. Он никому не скажет.
В представлении Нины отличительной чертой характера Пекарского была бесконечная доброта и преданность. [Я знаю, что Нина часто потом говорила Пекарскому то, о чем не решалась говорить со мной.
Но я обманул Нину. Знал нашу тайну не один Пекарский. Знала]
Сеансы наши продолжали улучшаться; я превосходил самого себя изобретательностью.
Все явления, происходившие у Евзапии Паладино [205] , были записаны и в наших протоколах. С помощью фосфора я устраивал искры, а видевшие уверяли после, что в воздухе блуждала огненная рука и лились потоки света. Ввиду единогласия так и записывали в протоколе. Столик не раз вырывался и уходил один на другой конец комнаты. Между заклеенными аспидными досками писались ответы по-английски на мысленные вопросы кого-нибудь из присутствовавших [206] . Рояль играла, когда все мы были со столиком на противоположном конце комнаты. В запечатанной коробке появлялись букетики ландышей. Гитара звенела над головами, свисток свистал по всем углам. Впрочем, в темноте трудно угадать направление звука; мне случалось свистать над самым столом, а все клялись, что это у потолка.
205
Паладино Евзапия— известный итальянский медиум (1854–1918).
206
Помимо опубликованных фрагментов протоколов сеансов, проходивших у Красковых (Оккультизм. С. 280–285), см. также в дневниковых записях под заголовком «Протокол сеансов»: «18 <января>. Ст<ол>. Перел<ет?> на расстоянии. <1 нрзб> и писание по-английски. 23 (?). То же. Писан<ие> по-английски».
Много помогал мне своими видениями Пекарский. В своей простоте он действительно видал перед собой то голову факира, то светящийся меч, то саван. Часто он всех приводил в трепет, говоря замогильным голосом:
— Господа! я чувствую: кто-то стал позади меня.
И всем начинали тоже мерещиться видения, змеи, ленты и руки.
Особенного труда мне стоило писание между запечатанными досками. Прежде их связывали веревкой — тогда я просто развязывал ее и завязывал снова, написав что-нибудь вроде — «Tots is out my way», — опустошая все самоучители английского языка. Когда доски стали заклеивать облаткой, я срывал ее, а в кармане у меня уже была новая. Наконец прибегли к сургучу, но я догадался пользоваться вместо грифеля тонкой пластинкой алюминия, которая проходила между сложенными досками [207] . Иногда на сеансах я шутил: например, бил Бунина кулаком по голове. Он молчал, но видимо сердился и подозревал меня.
207
См. также в дневниковой записи от 16 февраля:
«Вчера Андр. Андр. решил изловить нас. Принесли чистых досок. Лично он связал их и одну залепил печатями. Кончики узлов отрезал.
Мы (я и Е. А.) впали в уныние.
Раньше сеанса писали. По писан<ному> вышло, что Елена (дух) ушла… Конечно, утешение, а все скажут:
— Гм… Как надо было показать себя, она и ушла…
Сели за сеанс. Явление пишет……………………………
…………………………………………………………
— Напишете?
Духи отвечают уже определенно:
— Да. Через 16 минут.
Вдруг ужас. — Огонь! Огонь!
На мне блещет синеватое пламя.
Я в ужасе, в смущении.
— Зажгите свечку… (это я), — Нет… Что вы!
— Зажгите! Зажгите… — И я сам зажигаю. Светло. Меня успокаивают. Приносят воды. Зовут Андр. Андр. Все поражены, даже Е. А.
Опять сели. Стуки.
— Написано!
Засветили. Пошли смотреть. Печати целы — пусто. А в другой, не запечатанной, но завязанной — веревки целы, а внутри написано. Третья пуста.
Еще более поражены.
Веч<ером> за мной все ухаживают <…> Наброса<л> стих<отворение> декадентское „Издалека ревнив<ый> взгляд…“»