Вокруг Света 1993 №01
Шрифт:
Сейчас, размышляя о том, что довелось увидеть и пережить мне самому, сравнивая собственный опыт с рассказами таких же невольных очевидцев, я начинаю опасаться за свой разум. Поэтому, если можно придумать сколько-нибудь правдоподобное объяснение всей этой истории, молю Господа: пусть кто-то сделает это, и как можно скорее.
Доктор Пирс говорит, что я нуждаюсь в полном покое. Он-то, кстати, и предложил мне изложить все это на бумаге, надеясь, очевидно, хотя бы таким способом остановить нарастающий ком ужаса, который, кажется, вот-вот раздавит меня окончательно. Но нет покоя в душе моей и не будет до тех пор, пока я не узнаю всей правды или пока не найдется человек, который наконец убедит меня в том, что страхи мои не имеют под собой абсолютно никаких оснований.
К тому моменту, когда я прибыл в Бриджтаун, нервы мои,
Чем в первую очередь соблазнил меня Бриджтаун, так это озерцом — идеальным, судя по всему, местечком для ловли форели. Тихий и скромный сельский курорт этот вовсе не упоминался в ворохе рекламной макулатуры, которую я не преминул проштудировать заранее, а случайно попавшийся мне на глаза проспектик не сулил заезжему счастливцу ни площадок для гольфа, ни трасс конной выездки, ни открытых плавательных бассейнов. О званых ужинах, грандиозных балах и оркестрах «на восемнадцать персон» здесь также не было ни слова. Вконец обезоруженный отсутствием всякого упоминания о «великолепии лесных и озерных пейзажей этого райского уголка, чудесной ошибкой природы созданного на земле или о «лазурных небесах и изумрудных чащах», предлагающих, как водится, зачарованному путешественнику «вкусить эликсир вечной юности», я собрал свою коллекцию курительных трубок, упаковал чемодан и, забронировав телеграммой место в отеле, отправился в путь.
Первые впечатления от Бриджтауна в полной мере оправдали мои ожидания. До сих пор я вспоминаю с умилением эту невзрачную деревушку — чудом уцелевший осколок минувшей эпохи, островок давно уже забытой нами чистой, здоровой жизни, затерявшийся среди бескрайних лесов и залитых солнцем покатых лугов, где спокойно и радостно, в полном согласии с судьбою своей, трудится тихий и скромный люд, ничуть не испорченный тлетворными веяниями цивилизации. Ни автомобилей, ни тракторов, ни вообще какой-либо техники я здесь не заметил: несколько телефонных будок да проходящее стороной шоссе — вот, похоже, и все, что связывает Бриджтаун с внешним миром. Приезжих тут немного — в основном рыбаки да охотники. Главное, не видно ни живописцев, ни прочих «эстетов» — дилетантствующих ли, профессиональных,— имеющих прескверное обыкновение в летние месяцы наводнять собою самые благодатные уголки природы. Впрочем, тут бы, наверное, такую публику и не потерпели: здешний люд, при всей своей необразованности, от природы проницателен и чувствует малейшую фальшь за версту. Что ж, лучшего места для отдыха трудно было и пожелать.
В трехэтажной гостинице под названием «Кейнс-хаус», расположившейся у самой воды, всеми делами заправлял Абессалом Гейне, седовласый джентльмен старой закалки, чей отец, как я слышал, поднимал здесь рыбный промысел еще в шестидесятых годах прошлого века. Нынешний владелец дома, судя по всему, если и был большим знатоком этого дела, то лишь в потребительской его части. Светлые, просторные комнаты, обильная пища — плод кулинарного искусства верной помощницы Гейнса, его вдовствующей сестры,— все это и многое другое давно уже превратило «Кейнс-хаус» в рыбацкую Мекку.
Полностью удовлетворенный первыми впечатлениями, я уже готов был расслабиться в предвкушении исключительно приятного времяпрепровождения, как вдруг во время первой же прогулки по деревенским улочкам лицом к лицу столкнулся с Саймоном Мальоре.
Мы познакомились на втором семестре моего преподавания в колледже. С первых же минут этот молодой человек произвел на меня неизгладимое впечатление, и отнюдь не только внешнее. Выглядел он, вообще говоря, более чем своеобразно: высокий рост и необыкновенная худоба, широченные плечи и безобразно искривленная, уродливая спина резко выделяли его из общей студенческой массы. Мальоре, по-видимому, не был горбуном в привычном смысле этого слова: просто из-под левой лопатки его выпирал какой-то опухолевидный нарост, из-за которого все туловище казалось переломленным пополам. Все попытки бедняги скрыть как-то этот природный дефект были, конечно же, безрезультатны.
Стоит ли говорить, что обладатель столь незаурядного таланта заинтриговал меня необычайно. Сам он, впрочем, все мои попытки к сближению встречал с прохладцей, ясно давая понять, что любому обществу предпочитает уединение, и я долгое время не мог решить, чем же вызвана такая необщительность — своеобразием ли характера или, может быть, болезненным осознанием физической ущербности?
Саймон один снимал несколько комнат и, судя по всему, в средствах особо стеснен не был. Никаких отношений с товарищами по учебе он не поддерживал, хотя в любой компании был бы, конечно, принят с радостью: всех восхищали его живой ум, изысканные манеры и, не в последнюю очередь, выдающиеся познания в различных областях литературы и искусства.
Время шло, и барьер природной застенчивости стал давать первые трещины. Постепенно мне удалось завоевать расположение своего талантливого студента, и очень скоро мы стали встречаться у него на квартире, коротая вечера в долгих беседах. Тут-то впервые и узнал я о непоколебимой вере Саймона в оккультные науки, в магическую силу тайного знания. Кое-что рассказал он и о своих итальянских предках (один из них был вроде бы лицом, приближенным к Медичи), которые перебрались сюда в незапамятные времена, спасаясь от каких-то обвинений, предъявленных инквизицией. Из всей истории этой явно следовало, что патологический интерес к черной магии передался моему новому другу по наследству. Стал я понемногу узнавать и о собственных его изысканиях в тех областях знания, которые принято считать запретными. Оказалось, например, что сюжеты рисунков, в великом множестве разбросанных по всем комнатам, были заимствованы им из сновидений; ничуть не менее удивительные образы нашли свое воплощение в глине. Что же касается книг, — старых и в большинстве своем очень странных, то квартира Саймона была просто-таки завалена ими. Из знакомых названий я отметил про себя «Де мастикационе мортуорум ин тьюмулис» Ранфта (издание 1734 года); по-видимому, бесценный греческий перевод «Кабалла сабот», датированный 1686 годом; «Комментарий к чернокнижию» Майкрофта и скандально нашумевшую в свое время «Загадку червя» Людвига Принна.
Осенью 1933 года отношения наши были внезапно прерваны известием о смерти его отца. Даже не попрощавшись со мной, Саймон оставил колледж — как впоследствии оказалось, навсегда — и спешно отбыл на Восток. Неизгладимый след оставили в душе моей эти несколько месяцев странной дружбы: я успел не только проникнуться глубоким уважением к Саймону, но и всерьез заинтересоваться его творческими планами, весьма, кстати, обширными, — кажется, он намеревался взяться за изучение истории колдовских культов Америки, а также продолжить работу над романом, посвященным суевериям и механизму воздействия их на человеческую психику... Увы, за все это время он не написал мне ни строчки, и вплоть до этой случайной встречи на деревенской улочке я не имел ни малейшего представления о том, как сложилась дальнейшая судьба моего друга.
Мальоре окликнул меня первым — иначе мы бы, наверное, разминулись. Он неузнаваемо изменился: резко постарел, весь как-то сник, я бы даже сказал, опустился. Лицо его осунулось и побледнело; тень от черных кругов под глазами запала, казалось, глубоко вовнутрь, в самый взгляд. Саймон протянул руку, и я с ужасом увидел, как дрожит его ладонь, как напряженно застыло искаженное нервной гримасой лицо. В привычной своей великосветской манере он осведомился о моем здоровье, но голос его прозвучал неожиданно глухо и слабо.