Вокруг света
Шрифт:
Временами мною овладевали сомнения. Что за игры с местностью? Где оканчивается эта магия местности? Шаг в сторону, ну, например, за Днепр – и уже не местность? Что, воздух другой? цветы не такие? птицы поют иначе?
На взгляд постороннего – нет никакой разницы. Да и этот посторонний вообще не заметит никакой особенной местности, если случайно пройдет мимо. Какая еще местность? – спросит в недоумении.
Я и сам не был уверен, что существуют какие-то границы этой земли. Устанавливать их нам с друзьями даже и в детстве не приходило в голову. Русские ушиблены бесконечным простором, говорит Бердяев. И с этим не поспоришь.
Бесконечный простор, великая равнина и влечет странника. Скитаться в этом прасимволе русскости, и ни к чему ограничения.
Но однажды я увидел небесную карту местности и понял,
Днепр – тоже одна из старых троп. По нему я не раз поднимался в местность, потом возвращался в город тем же путем. А однажды летом решил уйти еще дальше и выше. Эксперименты с вегетарианством, одиночество, полное молчание, напряженный ритм плавания против течения сыграли со мной злую, а может, и добрую шутку… Ну, это сейчас все происшедшее предстает увлекательным приключением в духе Кастанеды. А тогда мне было не до шуток. В какой-то момент начались галлюцинации, сначала, правда, поэтические, так сказать. В одной из заводей, где я отдыхал, сидя в байдарке с прикрытыми глазами, меня внезапно окружила стайка разноцветных глаз, что-то вроде стрекоз или бабочек. Не знаю, почему именно этот образ явился уставшему гребцу. Ни о чем подобном я вроде бы не помышлял. Конечно, помнил притчу Чжуан Чжоу и могу признаться, что очень любил и люблю этого древнего анархиста. И вообще скитальцев и поэтов Поднебесной далеких эпох. Чувство родства с ними возникло невольно. В пионерском лагере мне дали кличку Китаец, поводом послужили мои страшные истории, которыми я потчевал наш отряд на ночь, и, наверное, мой смуглый и чернявый облик. Это плавание навевало мне мотивы дальневосточной живописи, свиток Чжан Цзэдуаня мерещился, когда байдарка проплывала мимо старых узловатых ив, – точнее, не весь свиток, а именно этот фрагмент с деревьями. Свиток огромен – пять метров шелка, покрытых тушью. Называется картина так: «Вверх по реке в праздник поминовения». Но настоящее название другое: «Праздник Цинмин на реке». Цинмин – это Праздник Чистого Света, когда поминаются предки.
Днепр и был свитком волн. Правда, у Чжан Цзэдуаня река течет в пределах тогдашней столицы, и там изображены дворцы и дома, мосты, лодки, полтысячи, как подсчитано, персонажей, множество домашних животных, лавки, стены, ворота, башни, переулки, караван верблюдов, телеги, торговцы, зеваки.
На свитке, который разворачивался передо мною, вместо стен и башен высились обрывы из красной и белой глины, тополя и липы; поля желтых, белых и розовых цветов были площадями; песчаные косы выглядели мостовыми; ласточкины берега – базарами, да еще то и дело набегали крикливые торговцы чайки, впрочем, трудно было разобрать, что же они предлагают; или это были покупатели, а торговцы наоборот молчали, лишь порой всплескивали воду… трудно было разобрать, кто и что у кого покупает. Временами сквозь эти базарные толпы проносились важные персоны в изумрудных халатах, чиновники по особым поручениям – зимородки. Они презрительно цыкали. Еще бы, во дворце, где их ждали, шла совсем другая жизнь. Что за поручения они выполняли, никто не знал.
Порой мне казалось, что и я исполняю какое-то поручение, временами сам себе я представлялся неким чиновником, инспектором, ведущим расследование о семьдесят третьей земле.
У древних китайцев существовал перечень счастливых земель. Счастливыми они стали оттого, что там жил в свое время мудрец, мифический персонаж или поэт. Таких земель насчитывалось ровно семьдесят две. Вот образец описания одной из таких земель: «Земля сорок седьмая. Гора Хуцишань. Находится в губернаторстве Цзянчжоу, в уезде Пэнцзэсянь. Здесь жил в уединении Господин из-под Пяти ив». Гора реальная и Господин из-под Пяти ив был вполне земной человек. Это поэт Тао Юаньмин.
Мы с друзьями давно подозревали, что семьдесят третья земля лежит на остановке пригородного поезда «Триста сорок девятый километр», вернее, там она начинается.
Правда, не могли взять в толк, каким поэтом процвела эта земля. Все надежды были на Меркурия. Не поэт, но воин, спасший град от монголо-татар – вот как раз где-то недалеко от остановки, возле болота, через которые был проложен мост, и ближняя деревня так до сих пор и называется: Долгомостье… Пусть его железные лапти-сандалии, хранящиеся в соборе, и слишком необычны, как чудны и прочие подробности: богатырская силища, возвращение к стенам Смоленска без головы, благоухание на погребении и дальнейшее исчезновение без следов. Нет, сандалии-то остались… Да и сказание.
Так или иначе, расследование проводить было необходимо. Оно и не оканчивалось никогда, начавшись с первого похода в эти края.
Хотя, поднимаясь по реке, я уже оставил далеко позади край Меркурия. Река увлекала все выше. То есть течение-то и сносило, а мысль об истоках, какие-то неясные ожидания, сны манили дальше… еще сотня взмахов весла… до песчаного мыса с ивами, а там – до железисто сочащегося обрыва с черными окаменевшими корнями и какими-то ржавыми черепушками, норами, обнажившимися в это засушливое лето, – и еще выше, к черной стене елового леса, уже слабо наплывающего смолистым ароматом – и вон к тому почти белому песчаному берегу, с которого вдруг бросается прямо в воду рыбак в серой одежде – и летит, раскинув крылья, как цапля, – а там – к первой неяркой, но крупной звезде над смутными кипами орешников и лип, мимо ручьев, тихо или звучно впадающих в неостановимую реку, мимо кувшинок, ивок, рухнувших мертвых деревьев, медленно шевелящих тяжелыми ветвями. Движение вверх по реке можно сравнить с исследованием причин какого-либо явления.
Метафорический привкус здесь неизбежен. И, например, кулики-перевозчики, стремительно проносившиеся над водой, ассоциировались у меня с времирями Хлебникова, хотя у него времири летали там, где ели. Но с водой, рекой на самом деле они рифмуются лучше. Или это слишком примитивно?
Для меня еще важна была и река как речь, речь этой земли осин, ив и берез, глиняных обрывов. Постичь речь своей земли – сверхзадача путешествия. Прослышать в сегодняшней речи слова древние, сокровенные. Древние индийцы отождествляли главную реку сакральной географии Сарасвати с Вач, богиней Речью и просили у нее снисхождения. В своих гимнах пели: «Некоторый, видя, не видит Речи, / некоторый, слыша ее, не слышит, / но которому она отдается, / как жена в нарядах ему супруга». У познавшего Речь вода до уст, у других – по плечи, а в «сердце дух остер воспламененный».
Ну, а мне мерещилась некая рыба речи. То есть, по сути, молчание речи? Постичь молчание речи – значит овладеть таинством слова.
Мне вспоминался Морис Бланшо, его странная книжка «Ожидание забвения». Там описываются мучительные отношения «героя» и ускользающей загадочной «героини», которую я расценил как речь или вдохновение. Речь – это, конечно, женщина. Я уже не помнил всех подробностей этой книги. Да и какие подробности? Что там происходило? Это так называемое фрагментарное письмо. Внутренние потемки, в которых проступают мерцающие, стремящиеся окуклиться слова. Одни принадлежат «герою», другие как будто «героине». Они изводят друг друга и без друг друга не могут. Даже в названии там рассогласовка. Ожидание забвения? Нет. «Ожидание забвение». Ожидание чего? Забвение чего?
И я, скромный странник своих пространств и книг, начинал думать о речи как о персонаже. Временами она как будто просто тащилась тенью за мной. Без нее я не мог думать. А значит, быть. «Нравится ли тебе молчание?» – хотелось бы мне спросить. Но она тут же исчезала. И я трезво думал, что это все страсть к персонификации, какая-то детская игра. Справа струилась моя тень, башмаки взбивали легкие облачка пыли… Вот если бы увидеть под тенью облачка ее пыли. Было очень жарко. Иногда постукивали камешки.
Появилась машина.
Да! Теперь здесь проезжали даже легковые авто. А раньше только телеги и тракторы. По местности пролегла дорога, усыпанная гравием. Она вела в Глинку. Поначалу мы восприняли это как катастрофу. Но потом увидели, что машины на ней появляются крайне редко. Дорогу построили, скорее всего, в стратегических целях: из Прибалтики как раз вывели военную часть и разместили ее за Глинкой. Что было делать? Копать траншеи?.. Конечно, благодаря ей многие уголки местности стали доступны для других. Но еще оставались укромные схроны.