Вокруг трона
Шрифт:
– Я был всегда только покорным рабом ее величества императрицы Елизаветы. Желаю быть также покорным слугой императрицы Екатерины. Просите ее остаться ко мне благосклонной.
Прецедента уже не существовало. Но Бестужев еще не оставил своего проекта. По его инициативе была пущена в ход петиция, просящая Екатерину вторично выйти замуж, чтобы упрочить престолонаследие, так как слабое здоровье Павла заставляло с опасением взирать на будущее империи. Несколько лиц духовного звания и сенаторов подписались под петицией. Но в этот момент разразился заговор Хитрово с сообщниками, направленный против Орловых и их честолюбивых замыслов. В Москве начинались волнения: портрет императрицы сорвали среди белого дня с триумфальной арки, где он висел; угрожающее движение было заметно даже в гвардейских полках, так что императрица и фаворит не могли более на них надеяться. Оба испугались, и Орловы отказались от своего смелого проекта.
Екатерина уже не предпринимала никаких шагов для осуществления
Такая мотивировка может показаться иронией; но возведение в достоинство нового князя должно было встретить еще одно серьезное препятствие. Как раз в то время когда де Мерси получил грамоту, неопределенное положение, на которое указывали, еще продолжалось, и посол не счел нужным брать на себя ответственности за этот новый театральный эффект. Он передал грамоту Бестужеву, говоря, что он может поступить с ней по своему усмотрению. Его двор действовал по принуждению, и ему кажется полезным, чтобы это заметили. Бестужев был в восторге: на этот раз Екатерина и ее фавориты узнают, чем они ему обязаны. Он поспешил к императрице, но возвратился, как в воду опущенный: Екатерина и слышать не хотела о провозглашении фаворита князем в данную минуту; он рисковал быть убитым, а ей грозило иметь дело с мятежом! Ему придется подождать год, может быть десять лет. Инцидент был закончен: Мерси получил только натянутую благодарность и неопределенные обещания; красавец Орлов – не стал князем. Правда, он, кажется, отнесся к этому совершенно равнодушно.
Он вознаграждал себя иными способами. 25 ноября 1764 г. французский поверенный в делах Беранже пишет из Петербурга:
«Чем более я присматриваюсь к г. Орлову, тем более убеждаюсь, что ему только недостает титула императора... Он держит себя с императрицей так непринужденно, что поражает всех. Говорят, что никто не помнить ничего подобного ни в одном государстве со времени учреждения монархии. Не признавая никакого этикета, он позволял себе в присутствии всех такие вольности с императрицей, каких в приличном обществе уважающая себя куртизанка не позволит своему любовнику».
Екатерина, действительно, по наружности держала себя как любовница, покоряющаяся всем капризам своего любовника: она была покорна и до крайности боязлива. Она писала мадам Жоффрен:
«Когда пришло Ваше последнее письмо, граф Орлов был в моей комнате. Есть одно место в письме, где Вы называете меня деятельной, потому что я работаю над составлением законов и вышиваю шерстями. Он, отъявленный лентяй, хотя очень умный и способный, воскликнул: „Это правда! И это первый раз, что я услыхала похвалу от него. И ею я обязана Вам, милостивая государыня“.
Екатерина даже терпеливо переносила довольно частые измены, в которых Орлов оказывался виновным и которых она не простила бы ни одному из его преемников. Он уезжал на целые недели. Если она осмеливалась сделать ему упрек, то единственно в изнеженной праздности, в которой он находил высшее наслаждение. Напрасно императрица была честолюбива за него, напрасно возводила его из чина в чин в официальной иерархии, в некотором смысле, так сказать, насилуя его, чтобы заставить выйти из бездеятельности и играть какую-нибудь роль в государстве. Он был директором инженерного корпуса, шефом кавалергардов, генерал-аншефом артиллерии и генерал-фельдцейхмейстером, президентом Канцелярии Опекунства иностранных колонистов, начальником всех укреплений. Он же и не думал управлять чем-нибудь или направлять что-либо. Получая до десяти миллионов ежегодно на улучшение одной из отраслей, управление которой ему было вверено, а именно артиллерии, он истратил без толку половину этих денег, а остальные отдал Екатерине, которая употребила их на удовлетворение своей страсти к постройкам. Она построила для своего фаворита знаменитый мраморный дворец, на фронтоне которого имела смелость сделать следующую надпись:
«Воздвигнуть благодарной дружбой».
Благодарность свою она, действительно, выказывала щедро. При готовой квартире, столе и покрытии всех своих расходов, фаворит получал 10 000 рублей ежемесячно – карманных денег, десятками тысяч крестьян, земель – целые квадратные мили, дворцы, дачи – между прочим, Ропшу, с которой связано такое мрачное воспоминание. Ему был пожалован медальон в форме сердца, осыпанного бриллиантами, с портретом императрицы, и право, – которого никто иной не имел – носить этот портрет в петлице. Но всего этого не оказалось достаточно, чтоб заставить его стряхнуть лень и неподвижность. Он, вероятно, находил, что достаточно нахлопотался, доставляя своей благодетельнице и себе положение, которые оба занимали. Только один раз в его дремлющей душе и прозябающем теле атлета как будто проснулась прежняя жажда борьбы. Присутствуя в совете, он горячо протестовал против проекта Екатерины поддержать в Польше кандидатуру Понятовского – фаворита, вытесненного им. Но у него не нашлось других аргументов, кроме грубых оскорблений. Однако и это была только молния. На мягкий упрек Екатерины он стушевался, взял сказанное назад и стал обвинять Бестужева, что тот дал ему плохой совет.
И мало-помалу важность Екатерины, страстное внимание, с которым она, казалось, ловила каждое слово, каждое движение молодого человека, начинают ослабевать. Ее ум и сердце мало-помалу охладевают к этому полному ничтожеству, пустоту которого она наконец сознала. Орлов замечает это; он видит, что Екатерина ускользает от него; чувствует, какая пропасть разверзается у него под ногами, и вдруг в нем совершается перемена: он берет себя в руки и в один час становится опять тем, чем был в день великих испытаний. Пробуждение полное и внезапное. 2 октября 1771 г. он едет в Москву с поручением, которое на этот раз действительно, – а не в снисходительном воображении – императрицы, делало его спасителем отечества. Чума, два месяца свирепствовавшая во второй столице империи, вызвала там ужасное волнение. Местные власти не в состоянии были сладить с мятежами. Губернатор бежал. Митрополит был убит чернью. Надо было восстановить порядок и удержать ужасающее шествие бича. Григорий Орлов взял это на себя, и Екатерина отпустила его. Не имела ли она мысли послать его на смерть? Или слава, которую – как она наделась – он стяжает, делала ее недоступной всякому другому соображению. Кто посмеет угадать это? Даже рассматриваемое и не в бледном потускневшем зеркале, в котором через столетия историк ищет отражения чувств и страстей женского сердца, какие неизведанные глубины оно представляет! К этому времени, очевидно, относится зародившееся мимолетное увлечение невидным соперником, неким Высоцким, который только мелькнул на небе, где ослепительная звезда красавца Орлова должна была засиять прежним блеском. Кто знает? Если бы Орлову не удалось...
Но Орлову удалось. С помощью беззаветной храбрости и несокрушимой энергии он обуздал зверя-народ и как бы предписал закон самой природе. Болезнь затихла. Возвратившись, Орлов вернул себе Екатерину. Он опять стал для нее человеком, не знающим опасностей, «похожим на древних римлян прекрасных времен республики», как некогда писала Екатерина Вольтеру. В Царском, по дороге в Гатчину, триумфальная арка служит до сих пор воспоминанием об этом возвращении.
На медали, выбитой по тому же поводу, портрет фаворита помещен рядом с фигурой Курция, и под ними надпись: «И Россия имеет таких сынов!» Екатерина желала, чтобы стояло: такого сына»; но сам Орлов потребовал другой редакции, более скромной. Однако в то же самое время он является с совершенно новой и неожиданной стороны, вовсе не указывающей на скромность. Напротив, им как будто овладевал демон непомерной гордости и безумного самомнения. Может быть, он считал нужным ослеплять еще больше ту, чьей привязанности чуть было не лишился? Или, может быть, это было началом того мозгового расстройства, которым десять лет спустя закончилась его ослепительная карьера? Через несколько месяцев после своего триумфального возвращения он опять едет в Фокшаны в качестве посредника при заключении мира, добытого Румянцевым. Его сопровождала царская свита, а Екатерина писала госпоже Бельке:
«Полагаю, что мои ангелы мира находятся теперь уже лицом к лицу с этими противными бородачами турками. Граф Орлов – без преувеличения первый современный красавец – должен казаться, действительно, ангелом перед этими неотесанными мужиками. Свита его блестящая и избранная... но, бьюсь о заклад, его особа затмит всех окружающих. Странная личность, этот посол; природа была так щедра к нему, как в отношении наружности, так же и ума, сердца и души...»
Действительно, странная личность. Тотчас по приезде на место, назначенное для уполномоченных, он там все поставил вверх дном. Прежде всего, он вовсе и не думал заниматься тем делом, которое ему было поручено, т. е. миром. Скорее, он мечтал возобновить войну и затмить, с помощью генерала Бауера, содействием которого заручился, подвиги Румянцева. Он желал командовать армией, и на заседании конгресса, начав ссору с Румянцевым, грозил повысить его. Он не обращал никакого внимания на инструкции, которые ему слал Панин; замышлял взять Константинополь, затем вдруг прерывал переговоры и удалялся в Яссы, где проводил время в роскошных празднествах, щеголяя в платье, расшитом брильянтами на миллион рублей, посланными ему Екатериной.