Вокруг трона
Шрифт:
«Странность при смерти князя Орлова: граф Панин умер четырнадцатью-пятнадцатью днями раньше, и один не знал о смерти другого. Эти два человека, всегда бывавшие обо всем противоположного мнения и не любившие друг друга, вероятно, очень удивились, встретившись на том свете... Эти два советника много лет висели у меня на ушах, однако дела шли быстро; но часто приходилось поступать, как Александр с гордиевым узлом, и тогда мнения сходились. Смелость ума одного и мягкая осторожность другого, а ваша покорная слуга проделывающая курцгалоп между ними – придавали грацию и изящество делам, которые охулки на руку не положат».
Нет, она не была огорчена и растрогана, хотя и желала показать это; она не была огорчена, потому что даже смерть не заставила ее простить последнего оскорбления, нанесенного любимым человеком, изменившим воспоминание о ее любви, что бы она ни рассказывала Гримму о «великом уме» бывшего своего возлюбленного и «силе его красноречия». Два года спустя она еще писала о нем Циммерману: «Этот единственный человек был действительно велик». И обвиняла его современников, что они его не понимали.
Справедливо ли такое обвинение? Напротив, на мнения современников, как нам кажется, по крайней мере отчасти, имело влияние постоянное заблуждение Екатерины в отношении Григория Орлова,
У князя Щербатова, относящегося недружелюбно как к самой Екатерине, так и к ее славе, все же находятся хорошие отзывы для храбрости, честности и либеральных взглядов фаворита. «Не было возможности не любить его», пишет другой современник, автор интересных «Записок» (Болотов). Замечание, впрочем, касалось Григория Орлова, еще не имевшего политического прошлого, раненого три раза при Цорндорфе, а несколько дней после того дирижировавшего танцами в кёнигсбергском дворце.
Правда, Екатерина, по-видимому, занималась с усердием, которое вносила во все свои занятия, развитием своего возлюбленного. Она пользовалась для образовательных чтений прогулками, часто приводившими ее в тихие окрестности Петербурга. Было время, когда красавец как бы действительно заинтересовался учением и, как любопытный варвар, научными вопросами. В 1765 г. он вместе с П. Воронцовым и библиотекарем императрицы, немцем Таубертом, основал общество для изучения экономических и социальных вопросов и первый поднял в этом обществе щекотливый вопрос о средствах, которые необходимо употребить, чтобы крестьяне стали собственниками обрабатываемой ими земли. В следующем году он увлекся знаменитым «Наказом» – предисловием к законодательству, которое Екатерина намеревалась подарить России – вызвавшими у Панина замечание, что в нем встречаются мысли, «способные повергнуть в прах все стены». В то же время, сопровождая Екатерину во время ее путешествия по Волге в Казань, он принимал участие в переводе «Велизария» Мармонтеля. В это же время его занимала мысль дать приют Жан-Жаку Руссо. Он собственноручно написал ему пригласительное письмо, вероятно под диктовку Екатерины, как это вообще водилось у нее. По-видимому, автор «Общественного договора», человек парадоксов по преимуществу, боялся впечатления такого очевидного парадокса на умы современников. И совершенно напрасно. Много времени пройдет, прежде чем революционные идеи Запада и носители их возбудят беспокойство в России и сделаются стеснительными для нее. Апостол новых идей, с мыслями такими же растрепанными, как его борода, и мистическим языком, безнаказанно возбуждавший любопытство в парижских салонах, Жан-Жак являлся нежеланным гостем у себя на родине и уклонился от приглашения, а роман великой Екатерины и ее фаворита лишился интересной главы.
Но по крайней мере Ломоносов, народный поэт, оставшийся в живых представитель великой литературной эпохи, нашел в Григории Орлове с самого начала горячего поклонника и надежного друга. К нему после государственного переворота Ломоносов обратился для осуществления мечты, лелеянной двадцать лет: основания университета в Петербурге. К несчастью, вмешательство фаворита не увенчалось успехом: Екатерина слишком быстро утратила вкус к западной культуре и университетам своей родины. За свою попытку Ломоносов получил только отставку от звания президента Академии. Новое заступничество его покровителя заставило изменить это решение. Через два года Ломоносов, умирая, завещал свои бумаги Орлову.
Но вот как говорит Сабатье, рисуя в 1772 г. портрет фаворита: «Его неудержимая страсть к удовольствиям, безумное увлечение женщинами, отсутствие какого-либо сдерживающего начала, моментальное исполнение малейших желаний – все это уничтожило задатки, которые могли бы развиться при ином воспитании, встречаемых трудностях и известном честолюбии». Екатерина не обращала на это внимания. Мы знаем, что увлечение было чертой, присущей ее характеру, а преувеличение свойством ее ума. Кроме того, в человеке, сопровождавшем ее 12 июля 1762 г. к Преображенским казармам, она должна была видеть не только виновника своего счастья и товарища лучших дней своей жизни, но также – как ни слабо была развита в ней эта сторона чувства – отца двоих или троих из своих детей. По свидетельству английского посла Гённинга, их было трое; по другим – двое. Двух девочек, которых девица Протасова, первая камер-фрейлина и поваренная императрицы, воспитывала как своих племянниц, под фамилией Алексеевых, считали дочерьми Екатерины и Григория Орлова, а в 1764 г. Беранже сообщает герцогу де Пралин следующие подробности о младенце мужского пола, родившемся, как говорили у Екатерины, вскоре после смерти императрицы Елизаветы: «Этот ребенок у Шкурина, прежнего доверенного слуги, а теперь камергера. Он воспитывает его, называя племянников, а отец и мать (Орлов и Екатерина), часто навещают ребенка, отправляясь в сумерки в простой карете, сопровождаемые только одним лакеем». Он прибавляет: «Он (Орлов) обращается иногда со своей государыней, как со служанкой. Некоторое время тому назад между ними произошла бурная сцена, после чего Орлов уехал на три дня под предлогом охоты. Екатерина заболела и два дня предавалась отчаянию. На третий она написала очень нежное письмо своему возлюбленному, которое вложила в богатую шкатулку. Она писала ему, что надеется видеть его у себя в Царском Селе, куда отправляется. Там, действительно, произошло примирение. Мне говорили, будто там же у нее родился еще ребенок, но мертвый. Значительное уменьшение округлости стана и побледневший цвет лица, – все признаки и все обстоятельства подтверждают это известие».
С другой стороны, Григория Орлова окружала семья, с которой Екатерине приходилось считаться. Особенно тяжело ей приходилось с одним из его братьев, которого ей удалось выставить героем и великим полководцем, но характера которого – характера завсегдатая какого-нибудь кабака – ей не удалось переделать. Она способствовала достижению этим человеком такой высоты, откуда он стал угрожать даже самой Екатерине. Много причин способствовали сохранению в продолжение одиннадцати лет нераздельного расположения к так часто изменявшему возлюбленному и человеку, с которым трудно ужиться, каким был красавец Григорий, а также упрочению за ним, после отставки, все еще весьма завидного положения. Одной из таких причин был Алексей Орлов.
Мы помним, что именно Алексей Орлов, проникнув на рассвете (12 июля 1762 г.) в спальню Екатерины в Петергофе, разбудил ее, говоря, что настала минута отправиться в Петербург и объявить себя самодержицей всей России. По-видимому, он имел в эту комнату свободный доступ днем и ночью. Историк Бильбасов, [26] положим, говорит, что в это время в летних резиденциях не бывало караулов. Даже дверей не запирали. Но неудача, постигшая за некоторое время перед тем красавца Понятовского в Ораниенбауме, по-видимому, противоречит этому утверждению. С другой стороны, утренний визит Орлова совершился безо всякого предупреждения. Проходя уборной Екатерины, Алексей мог видеть разложенное на стуле платье, которое императрица должна была надеть в тот самый день на парадный обед...
26
История Екатерины II. Т. II.
Алексей не был так хорош лицом, как его брат: после удара саблей, полученного в кабаке, когда Алексею было двадцать лет, у него остался шрам от угла рта до уха. Но все же он был красивый мужчина и, по свидетельству современников, мог ударом кулака убить быка. Благодаря его физической силе, Екатерина избавилась однажды от опасности, которая могла бы быть смертельной: во время катания с гор, которые Екатерина устроила в Царском, очень тяжелые сани императрицы на всем бегу отклонились в сторону. Алексей, стоявший на запятках, уперся ногой в землю, схватился за перила и предотвратил таким образом опасность. Он был так же вспыльчив, как силен, и Потемкин – сам колосс – однажды жестоко поплатился за минуту непочтительной забывчивости: говорят, что эта стычка стоила глаза будущему фавориту. Кутила, как и брат, способный не меньше, но даже больше его на всякие смелые поступки, Алексей далеко опередил его бешенной горячностью темперамента, неудержимой потребностью движения и пожирающим честолюбием. Это был характер, не знающий покоя. Изнывая в 1768 г. в насильственном бездействии, он заболел с тоски, и болезнь долго не уступала лечению лучших докторов Петербурга, пока один простой полковой лекарь, обладавший китайскими рецептами, не угадал секрет этого дикого темперамента и не вылечил больного. Вскоре после этого турецкая война открыла его лихорадочной жажде действия поле деятельности, которой Орлов так жаждал. В 1769 г. он отправился в Ливорно в качестве главнокомандующего сухопутных и морских сил, предназначенных действовать против турок в Архипелаге. Ему никогда не приходилось до того ни вести полк в огонь, ни управлять шлюпкой; но он завязал сношения с перебежчиком Папацоли и составил проект общего восстания греков, находившихся под игом магометан, и этого уже казалось достаточно Екатерине.
Расположившись на зиму сначала в Пизе, потом в Ливорно, где он вел самую веселую жизнь, Алексей действительно занялся устройством восстания в Морее, завязал сношения с майнотами и весной появился под Наварином в роли избавителя. К несчастью, принужденный думать о собственном спасении, он должен был снять осаду Модона и предоставить тех, кого намеревался освободить, ужасным мучениям притеснителей. Правда, скоро после того, при чесменском пожаре, эта неудача исчезла в славе, вспыхнувшей ярким пламенем. Участие главнокомандующего победоносного флота в этом блестящем подвиге служило предметом многочисленных противоречий. Его полная неопытность в командовании кажется довольно серьезным аргументом для тех, кто приписывает ему в этом деле роль второстепенную. По свидетельству его двух английских контр-адмиралов, Эльфинстона и Дёгделя, также как нескольких русских офицеров, он при этом случае даже не высказал своей несомненной храбрости и обычной решительности. Морская ширь, с которой он вовсе не был знаком, смущающая новичка еще больше суши, могла повлиять на его природную энергию. Тем не менее он был провозглашен героем дня, и при его возвращении в следующем году в Петербург Екатерина не удовольствовалась триумфальными арками, торжественными шествиями и всякого рода почестями, чтобы выказать ему свое восхищение и благодарность. К фамилии его было прибавлено определение Чесменский. Знаменитый маринист того времени, Филипп Хаккерт, обессмертил его славу рядом картин, и собственноручная записка Екатерины послужила для Орлова квитанцией на все суммы, истраченные в течение кампании «на какие бы то ни было надобности». Сабатье писал в это время:
«Граф Алексей Орлов – самое важное лицо в России... Он своим появлением затмевает всех. Чернышевы не смеют и головы поднять... Екатерина его почитает, любит и боится... В нем можно видеть властителя России».
Он не сумел удержаться на той высоте, на которую его вознесло счастье. Вернувшись в Италию, он опять изумил Ливорно и Пизу своей азиатской роскошью и причудами сатрапа; у него сохранилось еще достаточно обаяния, чтобы прельстить красавицу Кориллу Олимпику, по настоящему Магдалину Морелли, поэтессу, увенчанную в 1771 г. лаврами Петрарки и Тассо в Капитолии; но единственным новым подвигом, которым он напомнил о себе – был захват несчастной княжны Таракановой, печальную судьбу которой мы расскажем ниже: в сущности, разбойничий подвиг и порядочная низость. Екатерине на этот раз некогда было проявлять свою благодарность: она в эту минуту как раз старалась освободиться от брата Алексея. Она запретила герою Чесмы покидать флот и приказала учредить в портовых городах строгий надзор, чтобы он не вернулся. Он нарушил приказ и в 1773 г. появился в Петербурге. Ему приказали удалиться в Ревель. Но это была только мимолетная гроза. Скоро возвращение фавора Григорию вернуло первенствующее положение и Алексею. Екатерина снова начинает идеализировать в нем национального героя, творца новой славы – славы русского флота. Театр прославляет его подвиги; на золотых медалях он изображен Марсом; в Царском воздвигается мраморная колонна в память его подвигов, а в 1774 г., когда иностранные послы, живущие в Петербурге, напрасно употребляли все усилия и пытались пустить в ход подкуп, чтобы узнать текст мирного трактата с Турцией, и Панин отказывался сообщить его даже союзным дворам, под предлогом некоторых еще не устраненных затруднений, чесменский победитель овладел текстом и преспокойно велел собственной властью напечатать его в Ливорно.