Вокзал
Шрифт:
Белокурый милиционер вежливо остановился возле нас. Прикрыл свои румянцы ладошкой. Пальцы по лицу — веером. Глядя Марте на обувь, прошептал:
— В-вы знакомы… с девочкой? Не ваша случаем? Мама ее за арбузом пошла… А ребенку погулять велела. На вокзале…
— Потерялась… Так я и знала!
Милиционер почему-то опять шепотом сказал:
— Извините… Мы еще походим, поищем… — и повлек девочку за собой. А та вдруг великодушным жестом протянула Марте свою куклу. Грязную. Как говорится — чем богаты, тем и рады.
И вдруг Марта заплакала. Вот тебе
А девочка с милиционером пошли по новому кругу, как бы гуляя в огромном пространстве зала.
Вернулась Марта с отшлифованным сухим лицом, но беспокойство в ее глазах так и переливалось.
— Что это с вами? — перепугался я. — Уж не ваша ли девочка? Прошу прощения, что вторгаюсь… Может, что-то предпринять, если ваша?
— Моя! А чья же, Гришенька? Наша… Человеческая. Добрая. Куклу… Единственную! Не пожалела. Легко так протянула. Это ведь — женщина, Гришенька… Маленькая. Завтрашняя, но — женщина. Которых не только любят, но и бросают! Вот и ее бросили… Так рано. В самом начале.
— Так уж и бросили. Потерялась небось.
— Не все ли равно? Одна теперь…
— Не одна, а с милиционером.
— Не нужно притворяться. Тебе ее тоже жалко, Гришенька.
Мы стояли у ларька, где продавались сувениры. Лавочка уже закрывалась. Продавец опустила стеклянную заслонку окошка.
— Погодите! Постойте! — Марта постучала в прозрачную стенку магазинчика. — Мне бы вон то платьице… Расшитое. С орнаментом.
И купила платьице. Льняное. Совсем с ума сошла.
Вытаращил я глаза, естественно. Смотрю на происходящее испуганно. Хотя и с восторгом. А про себя улыбаюсь: что дальше? Какие номера?
Похоже, завелась дамочка. На меня едва смотрит уже.
— Ну, я пойду… — пустил я пробный шар. — Мне к другу на Арбат позарез нужно. А вы тут с девочкой и одна справитесь.
— Иди, Гришенька, иди… Тем более если позарез. Тогда ступай.
Вот тебе и актриса, вот тебе и королева Марго! Такие сантименты натуральные… С девочкой. А я-то пыжился… Вот тебе и поиграли в железнодорожную любовь!
Обидно. При первой встречной улыбке, пусть детской, от вас моментально отворачиваются.
Ладно. Плевать. Обыкновенная психопатка. Комедию ломала целый вечер. «Гришенька! Гришенька!» А встретила очередную забаву, и на сто восемьдесят градусов! Не мозги у человека, а калейдоскоп какой-то… Чуть встряхнули — и совершенно другая картина. Пускай потешится… Мне что? Я — своей дорогой. Она — своей. У нас и поезда разные. Мне лично на восток. Ей — гораздо южнее. И так небось всю жизнь встречных людей с толку сбивает. А все — вокзал… Здесь ты ни от кого не защищен. Любой на шею может кинуться: «Гришенька!» Дома ты закрылся на французский замок — и попробуй тебя достать. А на вокзале человек беззащитнее. Вот он и сжимается. Как ежик — клубком. На вокзале все аккуратные, тихие, скованные. Потому что любой на виду у всех остальных. Как на арене цирка. А кому охота быть клоуном добровольно?
Мне,
На перроне я встретил девушку. Она была гораздо моложе Марты и находилась под прозрачным, как мыльный пузырь, зонтиком. Ту самую девушку из ресторана. Которую провожал на юг артист Скородумов. Девушка циркулировала вокруг фонарного столба прямо напротив дверей вагона. На белой эмалированной дощечке печатными буквами было написано «Москва — Адлер».
Девушка жадно курила. Длинные, как распрямленная медная проволока, волосы, казалось, сшивали ее голову с землей, с бетоном платформы, и она, кружась и дымя сигаретой, как бы все время пыталась оторваться от места, на котором вращалась.
Не знаю, откуда во мне взялось такое (скорее всего, Марта раззадорила), но я вдруг почувствовал себя сильным и смелым. И мне захотелось если не приподнять эту красотку от примагнитившей ее земли, то хотя бы помочь ей добрым словом. Я вдруг ощутил себя этаким Микулой Селяниновичем. Славным мужчиной, способным на подвиг ради посторонних женщин. Хотелось, черт возьми, принести себя в жертву. Незнакомке.
И еще меня осенила гениальная по своей простоте догадка: если я мог привлечь внимание Марго, женщины яркой, редкой, не похожей ни на кого, то уж эту мечущуюся бабочку обработаю в два счета. Плевать, что все это не по моей специальности, что я не жуир. Что практики маловато. Действовать по наитию, как бог на душу положит, — в этом есть своя прелесть. По крайней мере — естественно. Хотя и коряво.
Я прикидывал, с чего начать разговор, как вдруг девушка, хотя и смотрела в землю, узнала меня.
— Шпионите?
— Нет… Покурить вышел. Как вас зовут?
— Убирайтесь. Нет… Постойте! Вы хорошо знаете эту… ну, старуху Скородумову? Жену? Какая она?
— Добрая. И даже веселая. Так что бойтесь прежде всего себя.
— Вы с ней давно знакомы?
— Несколько часов.
— Что?! Сочиняете…
— Я сочиняю за столом. В кабинете. Григорий Улетов! Журналист. Прозаик. Хотите, поеду с вами в Сочи? У меня командировка. На все четыре стороны. И до пенсии далеко… Ладно, не обижайтесь. Просто у вас лицо грустное. Такое пригожее… и на тебе — грустное.
— А записку ее читали? Старушкину? Меня Катей зовут…
— Читал. Это у меня врожденное. Один взгляд положил и как сфотографировал. Люблю по писанному читать.
Катя подняла голову, распрямилась. Прекратила вращение. Появилось ее ребеночье, непуганое лицо, перемазанное косметикой. Оказывается, глаза ее не были наглыми. Теплые глаза. И скорее — отчаянные. Словно у загнанной в угол собачонки.
— Ну так спрашивайте… Чего же вы? Журналист… Обожаю хищников! Ну, откройте зубки. Какие они у вас? Волчьи? Или шакальи?