Волчье море
Шрифт:
— Ты меньше, чем выглядишь, — язвительно бросила она Радославу. — Может, тебе стоит сделать татуировку пониже?
Радослав усмехнулся.
— Это от холода, девочка. У меня все вырастет, как деревце из-под снега, от тепла любящей руки.
Она фыркнула.
— Твоей собственной наверняка.
Она мне нравилась — и улыбалась.
— Я пришла сказать, что ваш священник, брат Иоанн, и человек с лицом как у только что выхолощенного коня ищут вас. Просили передать, что Козленок в надежных руках. Это тот мальчик, которого отнесли к греческим хирургеонам?
Я кивнул, натягивая штаны; интересно, осмелилась бы она сказать то же самое Финну в лицо? В конце концов, когда она грустно улыбнулась, сочувствуя Козленку, я решил, что с нее станется.
— Он сильно ранен? — спросила девушка.
Я рассказал, что произошло на Кипре — опустив упоминание о том, что привело нас туда, — и ее глаза расширились. Мне подумалось, что ее взгляд сделался нежнее, но, наверное, я поторопился с выводами.
— Спасибо, что известила, — сказал я вежливо. — Ты не знаешь, где Ольвар? Я хотел бы пойти в город, нам понадобится провожатый.
Она наморщила нос.
— Вам не нужен Ольвар. Я сама вас провожу.
— А твоя мать против не будет? — спросил Радослав. — С двумя красавцами, охочими до любви, — это же безрассудство.
Свала оглядела его с головы до ног и озорно усмехнулась.
— Мать моя, увы, умерла, но доживи она до того, чтоб увидеть двух мужиков, которых ты описал, она бы меня одобрила. Вот только я пока вижу разве что мужчину с клином между бровей и юнца.
Я ощутил обиду, а Радослав запрокинул голову и громко расхохотался; потом и я сам присоединился к нему, и мы втроем пошли искать брата Иоанна и Финна, чтобы отправиться в город.
Это, пусть даже мы всегда склонны приукрашивать прошлое, был последний по-настоящему беспечальный промежуток моей жизни.
7
Козленок лежал под чистой накидкой на тюфяке в тенистом помещении, двери которой были увиты виноградной лозой. Его поместили в самом конце широкого коридора; здесь было так тихо, что мы поневоле понижали голос, а шорох голубиных крыльев звучал как раскат грома.
Как поведал один из греков в красных рубахах, прежде тут арабские лекари — он назвал их saydalani — смешивали свои эликсиры, и потому в здании до сих пор едко пахло пряностями. Некоторые мы узнали, другие, вроде мускуса, тамаринда, гвоздики и резкого аконита, — это подсказал брат Иоанн — были для большинства из нас в новинку.
Теперь здесь войсковые хирургеоны лечили раненых; один из этих кровопускателей пристально оглядел нас, прежде чем скрепя сердце позволил навестить Козленка — с условием, что мы не станем трогать его рану или что-нибудь еще.
Брат Иоанн спросил, как лечат нашего мальчика, и хирургеон, седовласый человек с морщинистой кожей, ответил, что поставил трубку, чтобы в ране не скапливалась лишняя жидкость, а так мальчик исцелится сам, если дать ему время и не тревожить.
— Что за чушь! — возмущенно воскликнул священник. — Вы его убиваете, а не лечите!
Хирургеон окинул монаха суровым взглядом, явно отметив драные штаны с рубахой и растрепанные волосы и бороду.
— Я читал «Tegni» Галена и афоризмы Гиппократа, — сказал он. — И изучал «Liber Febris» Исаака Иудея. А ты?
Брат Иоанн моргнул и нахмурился.
— Я вытаскивал из него стрелу.
Хирургеон кивнул, потом улыбнулся.
— Вырезать мало, надо еще вылечить. Языческие молитвы и песнопения не годятся для исцеления. В следующий раз отчисти нож или накали на огне. Если хотите, чтобы ваш мальчишка выжил, позвольте мне о нем позаботиться по-моему.
Брат Иоанн стушевался, бормоча что-то себе под нос, и мы вошли в тенистое помещение, где сидели и болтали солдаты, очевидно шедшие на поправку. Они посмотрели на нас, замахали Свале, а та просто усмехнулась в ответ.
Козленок спал, его дыхание уже не сопровождалось хрипом, и пусть прикрытые веки казались двумя большими синяками, он выглядел куда здоровее прежнего.
Мы потолковали с солдатами, рассчитывая, что мальчик проснется, но нам не повезло. Зато мы узнали, как войско Великого Города столкнулось с многочисленной толпой пеших и конных арабов, намеренной отстоять Антиохию. Сражение было недолгим, но яростным.
Армянский лучник по имени Зиф, с ногой на перевязи, сказал, что уже второй раз занимает Антиохию и что нынешняя война вроде бы десятая по счету между Великим Городом и арабами. Хамданиды из Мосула и Алеппо всегда ухитряются отбить Антиохию.
— Красные Сапоги намерен сохранить ее за собой на сей раз, — прибавил Зиф, — он прослышал, что старый Саиф аль-Даул захворал, а это вожак Хамданидов, человек, который двадцать лет гонял римлян из Великого Города, мать его за ногу.
Других новостей не было, я порадовался и этим, но слушал краем уха, покуда брат Иоанн переводил Финну. Яйца шелкопрядов в этом городе сулили неприятности, и я намеревался исчезнуть, как только Козленок оправится, — или раньше, если мы узнаем, что нам требуется; в этом случае надо будет оставить серебра лекарям, чтобы о мальчике заботились и дальше.
Чтобы избавиться от шелкопрядов и спасти нас всех, их следовало продать Старкаду или убить его, а потом отвезти яйца василевсу в Великий Город; уж император-то не втянут в эти заговоры. В любом случае проще гору срыть деревянной ложкой.
Мы сидели и пили набид,напиток из смоквы и размоченного в воде изюма. Зиф упорно добавлял «мать его за ногу» после каждой фразы.
Суть того, что он рассказал, была такова: когда серкландское войско бежало, город сдался, а пятна, которые мы видели на стенах, остались от попадания горшков с греческим огнем; ими стреляли из больших метателей, называемых онаграми, то есть дикими ослами. Я видел эти машины под Саркелом, наблюдал, как они подскакивают при каждом выстреле, а те, кто их снаряжал, прячутся в укрытие. Вот уж точно дикие ослы.