Волчье солнышко (Сборник)
Шрифт:
Гаранин стоял, опустив руки с двузубцем. Его ошеломил не способ, заменивший, оказывается, традиционные моло-дильные яблоки и живую воду, а легкость, с которой змей ставил знак равенства между ним и собой, ставил их на одну доску.
Доцент Молчанов исчез, появился Ермоленко.
– Ну что же ты? Не, понадобится впрягаться в одну упряжку с этой дешевкой Прудниковым. Обойдешься и без министра. Твой старикан всего-навсего занедужит и уйдет по состоянию здоровья. Чистенько и элегантно. И никто во всем свете, даже твоя принципиальная синеглазка, не посмеет тебя ни в чем упрекнуть. Бей!
Гаранин медленно сказал:
– Но я-то – я всегда буду помнить
– А пребывание в Крутоярске тебе не пришлось бы иногда вспоминать?
– Это – дела нашего мира, – сказал Гаранин.
– А я – на Марсе? Мы что, на Марсе сейчас? Разбил ты стекло камнем или взглядом, значения не имеет, – так и так не склеишь… Бей!
Гаранин стоял опустив руки. В зеркале медленно, очень медленно – десять раз успеешь ударить – проплывали люди, и голос Первого вязнул в ушах:
– Что стоишь? Все забыл, слюнтяй? Помнишь, как этот тебя оскорбил принародно, а ты и утереться не смог? А из-за этого едва не сорвалось твое первое самостоятельное задание. А этот увел девушку. А этот? Этот? Помнишь? У тебя, дурака, уникальная возможность рассчитаться за все обиды, и ни один суд не осудит! Бей смело!
«Он поставил меня на одну доску с собой, – думал Гаранин. – Значит, было все же что-то в моих делах, словах, поступках, жизни, что дает ему право так рассуждать? Было? И есть? Какая разница, чем разбить стекло… Но как же это? Все было не для себя, для дела, для себя-то ни времени, ни сил подчас не оставалось. Выходит, все же? А если найдется другой, не такой совестливый?»
Гаранин размахнулся и что есть силы ударил в невидимое стекло утолщавшимся к концу черенком двузубца. Светлый солнечный день разлетелся острыми полосами, из-под него темным взором выступил камень, осколки, печально звеня, осыпались шелестящим ручейком и таяли на лету. Осталась тяжелая рама, вычурная и нелепая. И нечеловеческий рев:
– Зеркало мое!
Гаранин не шевелился – то, что ему пришлось осознать о себе, было страшнее бесновавшегося за спиной чудовища. Безапелляционный холодок жестоких истин льдистой иголочкой занозил сердце, и Гаранин, удачник, супермен, жестокий рыцарь НТП, почувствовал, что сейчас заплачет, – дорога вела в никуда, да и была ли это его дорога?
Он обернулся, услышав хохот. Смеялся Второй – взахлеб, самозабвенно:
– Слопал, старшой? Столько веков талдычу тебе, болвану, а ты уперся, как Перун перед Днепром…
Третий смиренно похрапывал.
– Ты почему не спишь? – взревел Первый.
– Бессонница, – издевательски хохотнул Второй. – Голубчик, неужели мы не успели изучить друг друга за две тысячи лет? Микстуру твою я, извини, держал в пасти, а там украдкой и выплюнул. Если бы он тебя послушался, я бы успел его пополам перекусить…
– Но это же смерть! Ты что, жить не хочешь, болван?
– Надоело мне с тобой жить, признаться, – сказал Второй. – До серой зевоты надоело, до ненависти, и если никак иначе нам друг от друга не избавиться, пусть уж лучше так… Будем подводить итоги?
– Никаких итогов! Я вам покажу итоги! – Первый орал, как припозднившийся пьянчуга на улице в третьем часу ночи. – Эй, шантрапа, сюда!
В зал вбежали лешие и опасливо остановились в отдалении.
– Убрать отсюда этого паршивца! – ревел Первый. – Немедленно починить его тачку, сунуть за руль – и пусть гонит без передышки в свой Крутоярск!
– Не поеду, – сказал Гаранин.
– Нет, вы посмотрите на этого наглого щенка – уходит цел-невредим и еще смеет ерепениться! Убирайся, пока цел, пока я не передумал, вали
«Вот оно что, – подумал Гаранин. – Притворная ярость, хитрая ловушка, и кто знает, что еще у него в запасе, кроме растаявшего чародейного зеркала? Что он еще приготовил, чтобы всеми правдами и неправдами да урвать кусок твоей души и еще тысячу лет копить в душном подвале злобу на человечество?»
– Едешь?
– Нет, – сказал Гаранин, и ему показалось, что в глазах Второго мелькнула живая теплота одобрения.
– Вышвырнуть за порог!
Лешие без особого энтузиазма тесной кучкой засеменили к Гаранину. Вот это как раз труда не представляло, о современных разновидностях рукопашного боя они и понятия не имели. «Мельница» – и один, раскорячившись, заскользил на спине по полу, вмазался в стену. Мелькнул в воздухе допотопный кистень-гасило: захват, подсечка, коленом – второй отлетел и шустро уполз за колонну. Разлетелись по углам, сшибая статуи и золотые кувшины еще двое. Змей исходил криком, но лешие не горели желанием продолжать кампанию – и с места не сдвинулись.
Гаранин прыгнул к стене, рванул за рукоять длинный широкий меч, показавшийся самым подходящим. Меч неожиданно легко выскочил из державок, он был тяжелый и обнадеживающе острый. Гаранин махнул им, примеряясь, широкое лезвие косым крестом рассекло густой воздух подземелья. По углам поскуливали от страха лешие.
– Ах вот как? – сказал Первый. – Ну, это дело знакомое, чего уж там… Не понял своей выгоды – пропадай, дурак. Тоже мне, цветочки под окном…
Он прянул со своего возвышения, раскинув крылья, чертя концами борозды в грудах золота. Горели холодным светом глаза, затейливый шип пронесся под сводами, злой мощью тела управлял один Первый, другие головы не имели уже своей воли, и Гаранин видел, что, несмотря на дряхлость, змей остается опасным противником. «Где же пламя?» – подумал он с отстраненным любопытством.
Огня не было, но в лицо ударила волна жаркого воздуха – как на аэродроме, когда свистит направленное в твою сторону сопло стоящего поблизости лайнера.
Змей надвигался, щерились пасти, громко брякали по полу когти. Гаранин ждал, стиснув червленую рукоять меча. Страха не было.
Все, кто жил в квартирах, выходящих на восточную, рассветную сторону, прилипли к окнам. Знакомого надоевшего асфальта, тусклого, вечно припорошенного пылью, не было, был ковер – из цветов. Теплым оранжевым цветом пламенели жарки, таежные тюльпаны, упруго мохнатились георгины, над улицей вставало розово-золотое солнце, разноцветно подмигивали анютины глазки. Вета смотрела с балкона и не верила: солидно белели гладиолусы, голубели колокольчики. Пурпурные кисти кипрея, огоньки, сирень, альпийские маки, какие-то яркие и диковинные неизвестные цветы…
Никто ничего не понимал, утро было ясное и чистое, а цветы, нежные и гордые, полыхали небывалой радугой, и их не осмеливались тронуть, задеть. Даже лихие водители «Ма-гирусов» тормозили и вспоминали ближайший объезд.
Вечер для троих
И ведь никто внимания не обращает! Я понимаю – с чего бы вдруг? Стоит себе сорокалетний мужчина, одетый в полном соответствии с модой этого времени, и курит – что тут особенного? Между прочим, в отличие от одежды, сшитой там, у нас, сигареты принадлежат этому году – у нас уже не выпускают эту марку, я купил пачку полчаса назад – по часам года, в котором сейчас нахожусь.