Волчица
Шрифт:
– Мы выпьем за здоровье вашего сиятельства, – сказал Гаспар, кланяясь и выходя из комнаты, но Контуа еще раз обернулся на пороге и заметил предусмотрительно.
– У меня рука тяжелая, ваше сиятельство, и моя дубина хватит нелегко, особенно когда кровь бросится мне в голову. Может приключиться, что Головорез не встанет больше вовсе.
– Это уж мое дело, – отвечал Монтарба. – Пейте вашу водку и ступайте.
Лесники повиновались, с беспокойством поглядывая друг на друга.
– Дело ясное, – заметил Гаспар. – По сколько же луидоров мы получим за него?
– По пяти, по крайней мере, – отвечал верзила. – А может быть и по десяти, если раз навсегда покончим с Головорезом. Надо торопиться, дружище, куй железо, пока горячо!
Таким образом, когда Головорез шел в кузницу из скромной хижины, служившей ему жилищем, чтобы обратиться с последним воззванием к крестьянам Рамбуйе, ему внезапно загородили дорогу две атлетические фигуры, в зеленых с золотом ливреях графа. Они пожелали ему доброго вечера, но не выказали ни малейшего намерения посторониться, и что-то в их манере заставило нашего агитатора пожалеть, зачем он не сидит спокойно в Париже, в своем центральном комитете.
Он привык судить о характере людей по их наружности и манере, как моряк судит о погоде, глядя на небо. На этот раз и опытность, и инстинкт подсказали ему, что следует ожидать бури.
– Будьте так добры, господа, пропустите меня, – начал он тоном олицетворенной вежливости, но вежливости вызванной страхом, а не хорошими манерами.
– С удовольствием, – отвечал Гаспар, отодвинувшись ровно настолько, чтобы Головорез очутился между ним и его другом.
Но не успел Головорез сделать и шагу вперед, как оба лесника схватили его за горло. У бедняка помутилось в глазах; однако он успел разглядеть две здоровые дубины, занесенные над его головой. За пазухой у него был кинжал и на одно мгновение ему пришло в голову пустить его в дело, но мужество Головореза не простиралось так далеко, и он счел за лучшее упасть на колена, прося пощады.
– Вставай, животное, – проревел Контуа, толкая его ногой и насильно поднимая на ноги. – Ишь, ведь дрожит как, дьявол! Надо кончить с ним скорее, Гаспар, а то он развалится в куски.
Гаспар отвечал на эту остроту грубым смехом, и они повлекли, или лучше сказать понесли, бледного и трепещущего агитатора дальше в лес.
– Пресвятая Дева!.. Господа!.. – говорил он, задыхаясь, – что вы хотите со мной сделать? Ради всех святых, отпустите меня, господа!.. Мои добрые друзья, ведь вы не разбойники; вы не можете желать умертвить меня… Я сам из ваших…
– Из наших! – повторил Контуа своим суровым, грубым голосом, – как это может быть? Ты проповедуешь против нас каждый вечер, хуже, чем отец Игнатус против дьявола! Ну, держись, держись! иди сам… Из наших, скажите на милость! Ведь мы принадлежим к аристократии!
– И я тоже! Клянусь всем святым, и я тоже! – молил перепуганный Арман. – Я сам аристократ. Я вырос во дворце. Меня учила читать королева Франции. Я могу доказать вам это, если вы только дадите мне срок.
– Довольно! – завопил Контуа, стараясь нарочно привести себя в бешенство, – это басни, бредни, ложь и вранье! Возьми его другой рукой, Гаспар. Готово ли, дружище? Ну, раз! два!
Слух ли Армана, изощренный неминуемой опасностью, уловил приближающиеся шаги, или боль и страх окончательно лишили его всякого самообладания, но только с первым и вторым ударом дубины он начал испускать такие отчаянные, нечеловеческиe вопли о помощи, которые в ясном, морозном воздухе разносились на милю кругом.
– Замолчи же, проклятый трус! – кричал великан, приходя в совершенное неистовство и направляя такой удар в голову своей жертвы, который бы, наверное, лишил ее возможности кричать вовсе, если бы не был во время отпарирован толстой дубовой палкой, управляемой еще более сильной рукой, чем его собственная. С пеной у рта, Контуа повернулся к своему новому противнику и очутился лицом к лицу с могучей фигурой Пьера Легро.
– Оставьте этого человека в покое, – заговорил последний; – вы оба знаете меня, и знаете, что я не понимаю таких шуток и не допущу убийства.
– Я! я! а кто такое ты? – отвечал насмешливо Контуа, однако с каким-то подергиваньем вокруг губ, не укрывшимся от его друга. – Ты начинаешь свысока, мэтр Пьер, но лучше позаботься о самом себе. Граф не любит, чтобы простые крестьяне убивали без спросу его волков и, погоди немного, он еще искалечит тебя на всю жизнь. Ты понимаешь, что я хочу сказать и знаешь также, что меня не запугаешь словами.
– Я знаю только, Контуа, что в последний раз, о Святой, я разбил тебе голову в игру в палки, – отвечал Пьер спокойным тоном, – и снова разобью, если ты не послушаешься слов.
Между тем Гаспар, видя, что дело принимает дурной оборот, выпустил из рук ворот своего пленника, и Головорез поднялся на ноги.
– Спасите меня, месье, – сказал он, подвигаясь поближе к Пьеру; – вы честный человек, вы добрый малый. Спасите меня, и я буду вашим другом на всю жизнь.
– Пойдемте со мной, – отвечал тот, прикрывая парижанина от нападающих своей дюжей фигурой, пока они не вышли у них из виду.
– Их больше чем нас, Контуа, – заметил Гаспар своему другу, – их трое против двух, потому что этот огромный детина стоит нас двух вместе взятых. Лучше нам отказаться от своего предприятия и отпустить их.
– А что же мы скажем графу? – спросил Контуа.
Гаспар был человек рассудительный и знающий натуру ближнего.
– Мы скажем графу, что приказания его исполнены, – сказал он, – и потребуем по пять луидоров на брата. После этого у него пропадет охота расспрашивать нас подробнее.
Глава пятая
В тот же вечер, в хижине занимаемой Розиной и ее бабушкой, собрался военный совет. Обе женщины, с истинно женским участием к спасшему и спасенному, приняли предложение Пьера приютить у себя на ночь Головореза и с рассветом проводить его по пути в Париж. Пьер остался по обыкновению разделить их скудный ужин. Когда по окончании его, все уселись вокруг огня, разговор весьма естественно зашел о событиях дня минувшего и о графе.
– Он запишет об этом кровавыми буквами в своей памятной книжке, – заметила старуха тем заносчивым тоном, который часто как бы служит утешением несчастным, сознающим свое бессилие. – Я хорошо знаю породу Монтарба… Они могут забыть, но не простят никогда. Теперь мало надежды для вас, Пьер, получить в аренду лишний акр земли. А с меня возьмут и налог на мед, и налог на кур. У нас не будет больше горячей похлебки на столе, а скоро не станет и хлеба. Да, да; для вас молодых это тяжело. Что ж до меня – я довольно пожила уже.