Волчицы из Машкуля
Шрифт:
Ее одновременно одолевало множество противоречивых мыслей. То она начинала упрекать себя в том, что не оставила матери Марианны вразумительных указаний, как следовало поступить, то приходила в ужас от того, что после столь стремительного темпа, который она задала животному, несчастная бретонская лошадка замертво упадет по дороге из Ла-Банлёвра в Нант; сознавая, что только она одна может добраться до знатной изгнанницы, ибо никто, кроме нее, не знал пароля; она укоряла себя за то, что, спасая любимого, рисковала жизнью бесценного для дворянства Франции человека; во власти самых разноречивых чувств, не зная, что и думать, словно в каком-то состоянии бреда, она только и делала, что вонзала каблуки в бока несчастной лошаденки, чтобы ускорить ее и без того безумный бег и чуть-чуть освежить на ветру свою разгоряченную голову, которая, казалось, вот-вот расколется от осаждавших ее тревожных мыслей.
Не прошло и часа, как она добралась до леса Тувуа; здесь она была вынуждена отказаться от бешеной гонки; дорога была вся в рытвинах и ухабах, и бедная бретонская лошадка уже дважды, споткнувшись, чуть было не упала; решив, что у нее в запасе еще достаточно времени, чтобы Мишель успел скрыться, Берта дала коню передышку и позволила ему перейти на шаг.
И надежда была ей необходима, как глоток воздуха.
На какое-то время улеглись все ее страхи и волнения.
Мишель еще раз будет обязан ей жизнью!
Только тот, кто любил, кто испытал невыразимое блаженство самоотречения, кто познал счастье принести себя в жертву ради любимого существа, может понять, какой гордостью и радостью наполнялось сердце Берты в те краткие мгновения, когда она думала, что благополучие Мишеля, которого она спешила спасти, достанется ей, возможно, слишком дорогой ценой!
Она очнулась от будораживших ее душу мыслей, увидев перед собой освещенные луной белые стены фермы на фоне черных кустов орешника.
Ворота фермы были открыты.
Спрыгнув с лошади, Берта привязала ее к одному из колец с наружной стороны стены и вошла во двор.
Она почти бесшумно ступала по засыпанному навозом двору, и ни одна собака не залаяла, чтобы оповестить обитателей фермы об ее приходе.
У двери дома Берта, к своему великому удивлению, увидела привязанную лошадь под седлом и с уздечкой.
Возможно, лошадь принадлежала Мишелю, а может быть, и кому-то другому.
Прежде чем постучать, Берта решила убедиться в том, что в доме нет посторонних.
Ставни в окне комнаты, где Малыш Пьер просил у маркиза от имени Мишеля руку девушки, были слегка приоткрыты. Бесшумно подобравшись к окну, Берта заглянула в комнату.
И тут же она приглушенно вскрикнула и едва не упала в обморок.
Она увидела Мишеля, стоявшего на коленях перед Мари; одной рукой молодой человек обнимал ее за талию, в то время как Мари перебирала пальцами кудри барона; на их губах играла улыбка, а глаза сияли таким счастьем, что не оставалось никаких сомнений в чувствах молодых людей для тех, кто хоть раз был влюблен.
Совершив открытие, Берта тут же пришла в себя. Бросившись к дому, она с силой распахнула дверь и, словно статуя Мщенья, без кровинки в лице, с распущенными волосами, горящим взором, вздымавшейся от негодования грудью, предстала на пороге.
Мари вскрикнула и, прикрыв лицо руками, упала на колени.
По разгневанности Берты Мари с первого взгляда поняла все, что творилось в душе сестры.
Испугавшись пылавших гневом глаз Берты, Мишель тут же вскочил на ноги, и, словно перед ним появился враг, руки его невольно потянулись к оружию.
— Прикончите меня! — воскликнула Берта, заметившая жест молодого человека. — Несчастный, прикончите меня! И это будет лишним доказательством вашей трусости и предательства.
— Берта… — пробормотал Мишель, — позвольте сказать вам… позвольте объяснить вам…
— На колени! На колени! Вместе с вашей соучастницей! — воскликнула Берта. — Лишь на коленях можно произносить гнусную ложь, которую вы приготовили в свою защиту… О, неблагодарный! А я-то забыла про свой долг и честь и, обезумев от страха и отчаяния, как только узнала, что ему грозит смертельная опасность, помчалась спасать ему жизнь, стремясь лишь к одной цели, горя одним желанием, чтобы сказать ему: «Мишель, взгляни и ответь мне, люблю ли я тебя!» И что же я вижу? Он изменил всем клятвам, нарушил все обещания, разорвал священные узы если не любви, то хотя бы благодарности! И с кем? Ради кого? Ради той, которую после него я любила больше всех на свете, с кем прошло мое детство! С моей сестрой! Неужели не нашлось рядом другой женщины, чтобы соблазнить ее? Отвечай, мерзавец! — продолжала Берта, схватив молодого человека за руку и яростно тряся ее. — Или ты хотел, чтобы в своем горе я не смогла бы искать утешения и сочувствия у самой для меня близкой души, у своего второго «я» — у моей сестры?
— Берта, выслушайте меня, — произнес Мишель, — выслушайте меня, умоляю вас! Слава Богу, мы не настолько перед вами виноваты, как вы думаете… О Берта, если бы вы только меня выслушали!
— Я не желаю ничего слышать! Мое сердце навсегда разбито. Оно разрывается от боли и отчаяния! Я прислушиваюсь лишь к тому, что подсказывает мне моя совесть, а она мне говорит, что ты трус!.. Боже мой, — воскликнула девушка, в отчаянии теребя непослушной рукой пряди черных волос, — Боже мой, неужели я заслужила такую черную неблагодарность за нежность, любовь, настолько слепую, что глаза не хотели видеть, а уши — слышать, когда мне говорили, что этот нерешительный и робкий, изнеженный и дрожащий от страха мальчишка недостоин моей любви? О! Какой же безмозглой я была дурой! Мне хотелось верить, что он проникнется благодарностью к той, которая проявила жалость к его слабости, к той, которая бросила вызов предрассудкам, общественному мнению, чтобы вытащить его из грязи, и, наконец, сделала все, чтобы его запятнанное имя произносилось без стыда!
— Ах! — воскликнул Мишель, выпрямившись во весь рост. — Хватит, довольно!
— Да, запятнанное, — повторила Берта. — Ах! Тебе это не нравится? Тем лучше! Я повторю еще и еще раз… Да, твое опозоренное имя, потому что оно запятнано самым низким, самым отвратительным, самым трусливым предательством! О! Семья предателей! Сын продолжил дело отца. Этого от него и следовало ожидать.
— Мадемуазель, — произнес Мишель, — вы пользуетесь привилегией, какую дает ваш пол, чтобы оскорблять меня, и вы унижаете не только меня, но позорите самое святое для любого человека — память об его отце.
— Мой пол? Я утратила его в ту минуту, когда ты смеялся надо мной у ног этой несчастной дурочки! Я утратила его в ту минуту, когда ты превратил мою сестру в самое презренное существо! И вот от того, что я не лью перед тобой слезы, не ползаю на коленях и не рву на себе волосы, ударяя себя кулаком в грудь, ты вдруг делаешь открытие, что я женщина и ее надо уважать как нежное и слабое существо и никогда не причинять ей душевной боли! Нет, нет, ты никогда не видел во мне женщину и никогда не увидишь. С этой минуты перед тобой некое бесполое существо, которое ты смертельно оскорбил, и оно отвечает тебе тем же!.. Барон де ла Ложери, я тебе уже сказала, что тот, кто соблазняет сестру своей невесты — а я и была невестой этого человека! — совершает трусость и предательство сто раз. Барон де ла Ложери, ты не только трус и предатель, ты сын труса и предателя. Твой отец — тот презренный негодяй, который продал и выдал Шаретта, однако он, по крайней мере, заплатил за свое гнусное преступление жизнью! Тебе рассказывали, что он случайно погиб во время охоты или же с ним произошел несчастный случай. Это ложь, и я опровергаю ее: он был убит тем, кто видел, как он совершил свое мерзкое преступление, его убил…