Волчий перекат
Шрифт:
– Семьдесят копеечек с вас, Егор Иваныч. Нету – потом отдадите.
– Как нет, как нет…
Сунул рубль, боком, наспех, поклонился к столу и вышел на палубу. На него пахнуло ветреной мокрой ночью.
– Бедный… – вздохнула певица.
– Ммда… – отозвался баритон. – Мне показалось, вы ему петь хотели…
– Тут нет ничего смешного. Да, я хотела
– Вы напрасно, дорогая. Я не смеюсь… Я бы и сам ему спел.
Певица переплела пальцы, положила на них подбородок и задумалась.
– Да, я хотела спеть, и почему-то было стыдно… Я пела на пароходах, но теперь… мне показалось это таким… Что бы я стала петь? Он, вероятно, никогда ничего не слыхал… Но что бы я стала петь ему? «И тихо, и ясно, и пахнет сиренью»? Что-нибудь бодрое? А он послушает и пойдет в ночь?… Мы можем петь с вами там, в залах, рядам… а здесь надо что-то другое петь, в этой жути, какую-то страшную симфонию… Она творится здесь, я ее чувствую, эту великую симфонию… Мои песенки были бы здесь насмешкой, каким-то писком. Да, да!… Сюда надо идти не с подаяньем!… А когда-нибудь и здесь будут петь… другие…
Она позванивала ножичком по лафитничку.
– Прикажете убирать-с? – спросил официант.
– Ну, хорошо-с, – сказал баритон. – Представим себе, что все эти наши «песенки»…
На палубе пороло дождем. Со свету ничего не было видно. Говорили вахтенные, что был огонь с берегу, а вот нету. Звал и звал пароход.
– Дают? – кричал Серегин капитанскому мостику.
– А черт их знает! – сердито отвечал мостик. – Баканы горят – есть кто-нибудь…
Где берега? Непроглядная темень с покачивающимися какими-то голыми огоньками.
– Дает! – крикнули от кормы голоса.
– В корму входи-и! – заревел рупор.
Завозились кожаные куртки в свете фонарика, поднялись черные жерди и упали: багры зацепили невидно подобравшуюся лодку.
– Готова-а!
Серегин прыгнул. За ним кинули чемоданчик. Подняло и швырнуло в хлябь. Отходили светлые
Переменился ветер – упорно, густо тянул с берегов, нес шумы чащ.
– Садись! – уже который раз кричал с весел робеющий молодой голос.
Не видел и не думал Серегин – кто там, невидный, на веслах. И как часто бывает, когда попадаешь во тьму с яркого света, – остается в глазу резкое отражение только что виденного, – так и было с Серегиным. Перед глазами, во тьме, на ветру, резко стоял угол стола, белая скатерть, край серебряного ведерка, нежная рука в кольцах, золотой портсигар в буковках, полстаканчика красного вина, розовое что-то в окурках на блюдечке…
…А портсигар?!.
«Бабочки» не было ни в боковом, ни в других карманах. Она осталась лежать на столике, рядом с тем портсигаром. Теперь едет там…
…Оставил. Ну, Иван уберет…
Вскинуло на крутую волну, швырнуло – чуть не упал Серегин.
– Садись, говорят! Не выгребешься никак… – кричал плаксиво молодой голос.
– Кто на веслах?
– Маяшник!
– Маяшник утоп!
– Што ж, что утоп… А сам кто?…
– Судоходный смотритель! – А-а… виноват…
– Тело нашли?
– Не!
– А ты откуда? староста нарядил?
– Староста! Подрушный я, с пятого поста! Аксен…
– Справляешься?
– Ничего… Скушно тут…
– Что?
– Воет!
– Что воет?!
– Женка ево, в салаше… не уходит…
Лодка толкнулась в берег.
1913 г.