Волчонок
Шрифт:
— Что же ты теперь хочешь от этой бедной женщины, когда сама же и погубила свою дочь собственными руками.
— Я? — Опешила старуха. Такая мысль, похоже, даже не приходила в её обезумевшую от горя голову.
— А кто же ещё? — Хмыкнул староста. — Тебе ведь ясно было сказано, что девочка сама не сможет произвести дитя на свет, что ей нужна была помощь. А ты пренебрегла этим умным советом, стала причиной гибели собственной дочери и внука, а теперь ещё и винишь в этом кого-то третьего. Как дети малые, ей богу, нельзя на день одних оставить. А ты бы, старая, вместо того что бы самой суд вершить, лучше
Женщина уже открывшая было рот, чтобы воспротивиться, запнулась.
— Расходитесь все по домам и прекратите немедленно этот беспредел, иначе я буду вынужден поехать в город и пожаловаться на вас. Вы этого хотите? — Грозно вопросил староста.
Люди, раздосадованные и разочарованные, тем не менее, стали расходится придавленные нелёгким грузом его авторитета. Но кто-то, по-видимому, особо разочарованный всё-таки бросил напоследок в неё камнем, остальные же, просто побросав ветки и не пригодившуюся солому, пошли по домам. Некто опустил протестующе зашипевший факел в бочку с водой, на том инцидент и был исчерпан.
Итак, народ разошёлся. Староста подошёл к избитой ведьме и, нагнувшись к ней, слабо коснулся её искалеченного плеча. Но она только тихо отстранилась от него и ещё больше свернулась в калачик.
— Возвращайся домой, девочка, и лучше бы тебе не появляться здесь ещё какое-то время. Это в твоих же интересах. Поняла? — Тихо произнёс он и, развернувшись, ушёл.
Поняла ли она? Конечно, поняла! А как же тут не поймёшь?
На улице стояла уже полная ночь, когда девчонка наконец-то поднялась, собравшись с силами и, превозмогая боль, хромая направилась в сторону своего дома, одиноко стоявшего на отшибе. Для неё было удивительно, что уже так поздно, а её любящий супруг до сих пор ещё не хватился своей молоденькой супруги, даже когда совсем уже стемнело. Как там он? И как их маленький сын?
Пока она добралась до дома, уже почти совсем рассвело, а Лора всё ещё шла, едва переставляя ноги. Она твёрдо решила покончить с этой своей лекарской деятельностью, что волей неволей стала причиной такого унижения и боли.
«Раз не хотят люди моей помощи значит и не получат», — твёрдо решила она.
Уже подходя к дому, она ощутила странное чувство пустоты, словно в её жизни произошло что-то непоправимое и оно не имело ничего общего с тем, что не далее чем вчера произошло непосредственно с ней самой. Что-то было не так, чувство невосполнимой потери стало всё больше закрадываться в её душу с каждым новым шагом.
Сквозь сбитые прорези глаз она не смогла различить даже размытого силуэта своего дома, который уже должен был бы появиться впереди. Лора постаралась как можно больше ускорить шаг, почти перейдя на бег, что причиняло ей нестерпимую боль, но она и не думала останавливаться. Что-то гнало ей вперёд, затуманивало разум и заставляло забыть о собственной боли.
Порванная, грязная, вся в крови добрела она наконец-то до своего дома и что же её там ждало? Ничего. Не образно выражаясь, а в самом прямом смысле этого страшного слова ничего. Ровным счётом ничего!
От дома, который она так любила, лелеяла и берегла,
От кустов, что качали на утреннем ветерке пожухлыми теперь листьями, вдруг, испуганно взвизгнув, отделилась неясная горбатая фигура, прижимающая к груди нечто похожее на кусок грязной тряпицы и что-то бормоча, быстро перебирая ногами, поспешила убраться прочь.
Вздрогнувшая в самом начале от неожиданности Лора, узнала в ней местную убогую и в тот момент просто не обратила на неё внимания, подумав, что блаженная украла что-то уцелевшее с кострища. Но совсем другое сейчас занимало всё её естество. Можно ли было думать о столь мелких пропажах, когда в данный момент назревала потеря куда более важного, того самого ценного и единственного, что только может быть у любой женщины.
Окончательно позабыв о своей собственной боли, она ринулась на пепелище, туда, куда стремилась её душа. Встав на колени, ползала она по пожарищу и разгребала пепел в надежде, что всё ещё не настолько страшно, как могло бы быть, пока не нашла обгоревший скелет мужа. Обезумевшая Лора пошарила руками ещё немного, полностью утопив ладони в золу, но сына своего так и не нашла. Её мальчика, её совсем ещё крошечного сынишки, нигде не было, и тогда она всё поняла. Неужели могло так случиться, что огонь поглотил его тельце целиком? Наверное, могло. Ведь сколько ему надо было, этому человеческому крохе?
Это был конец! Конец всему! Конец её собственной жизни, её мечтам! Хрустальная чаша её личного счастья разбилась о жестокую действительность жизни…!
Только обуглившийся остов печи был свидетелем её ни с чем несравнимого горя и невосполнимой потери, и он печально и даже несколько сочувственно взирал на неё своей единственной глазницей, пустой и непроглядной как сама тьма.
И Лора не выдержала этого одиночества, что вдруг с головой накрыло её своей беспросветной пеленой, и тогда она закричала, безумно, потерянно и безнадёжно.
Именно от этого крика Травка и проснулась, вся в холодном поту, её била крупная дрожь. И почему ей это приснилось именно теперь, спустя столько лет после смерти мужа и сына?
Заново пережить всё это, прочувствовать свою невосполнимую утрату и не иметь возможности что-либо исправить было просто ужасно!
Тогда она ещё какое-то время прожила на пепелище, засыпая рядом с останками мужа и просыпаясь так же рядом с ними. Она думала, что жизнь её на этом закончилась, ан, нет. Вначале голодная, холодная и безумная, она со временем стала приходить в себя, постепенно задумываясь о том, как же ей теперь жить дальше.
Вскоре люди в деревне дошли до такой наглости, что даже попытались обратиться к ней за помощью, робко и с некоторым чувством вины, но попросили. И тогда Лора наконец-то решилась, она похоронила останки мужа, оказав им положенные почести, погоревала о том, что не может так же поступить и с телом своего малолетнего сына и ушла, ушла из тех мест навсегда. Тогда она хотела перестать быть знахаркой, но со временем поняла, что всё же, это было её призвание, к тому же, больше она ничего делать не умела, а значит, с этим ничего не следовало и менять.