Вольф Мессинг
Шрифт:
В Новосибирске меня ожидала телеграмма от Сталина, про которую вы, вероятно, знаете. В вестибюле уже сидели корреспондент ТАСС и местный газетчик. Надо было давать интервью и выступать по радио. А еще через два дня меня повезли на военный аэродром, поставили возле истребителя, велели улыбаться и жать руку какому-то летчику. В таком виде нас сфотографировали у самолета, на котором возле лозунга “За победу над фашизмом!” было написано, что советский патриот В. Г. Мессинг подарил этот самолет летчику Балтики, — это в Новосибирске-то! — герою Советского Союза К. Ковалеву. Хоть бы для вида выкрасили тот покорябанный самолет, который я будто для них купил! Нет, никому еще так дорого не обходился советский патриотизм! —
А мой администратор, милейший Лазарь Семенович, ходил от счастья, как пьяный, и все меня обнимал и целовал.
— Вольф Григорьевич, — захлебывался он от восторга. — Вы даже себе не представляете, кто вы теперь и какие неограниченные возможности у вас в руках! Человек с телеграммой от самого Сталина в кармане может задержать на улице любого милиционера… Да что там милиционера! Он может задержать любого генерала и хлестать его по мордасам сколько душе угодно! Господи, мне бы такую силу! Да я бы их всех на колени поставил!
А мне было совсем не радостно и совсем не было желания ставить кого-то на колени и хлестать по мордасам генералов. Кое-кого из органов — другое дело. Впрочем, на такое я навряд бы решился даже с телеграммой Сталина в кармане. Я видел перед собой маузер капитана Иванова, слышал вежливый вкрадчивый голос майора Саакова и телеграмму ощущал как продолжение их коварной игры.
А жизнь шла своим чередом. Я много работал, но успехи меня не радовали. Что-то во мне надломилось. В сентябре мы вернулись в Ташкент. Я ужасно боялся этого города, мне все казалось, что именно здесь за мною все время кто-то подсматривает и меня где-то в темноте подстерегает капитан Иванов. Два раза в месяц я расписывался в расчетной ведомости, переводил на книжки все более крупные суммы и мои сбережения снова начали расти.
Эвакуированные в Ташкент знаменитости из мира литературы и искусства искали со мной знакомства, приглашали в гости, хотели посмотреть, что я на самом деле собою представляю. Но я, если только это было возможно, избегал встреч. Я не привык к такому обществу, да и о чем мне было с ними говорить? И вообще — как можно жить в стране, где человек не может быть ни в чем уверен? Какой-то Станислав или Соломон Мессинг занимал у них высокие посты и был, вероятно, настоящим коммунистом. Разве мог он предполагать, что ему в один прекрасный день скажут, что он “враг народа”, и пристрелят, как собаку? А ведь он был у них свой человек, работал в одной шайке с ними. Но это его не спасло. Что же может спасти меня, польского еврея, человека чужого и в ихней белиберде не разбирающегося? Чувство обиды и ощущение угрожающей опасности не покидали меня. И вдруг — проблеск надежды!
В коридоре гостиницы “Узбекистан” я иногда встречал сравнительно молодого человека, прилично, на западный манер, одетого. Судя по тому, что у него в это тяжелое время был постоянный, забронированный номер, было ясно, что это какая-то шишка. Простых смертных сюда близко не подпускали. Со временем мы стали на ходу здороваться, а однажды, когда я спустился в садик во дворе гостиницы, чтобы напиться в буфете чаю, мы с ним оказались за одним столиком. Мы перебросились несколькими фразами, и было приятной неожиданностью услышать чистую еврейскую речь. Вот вы тоже говорите на идиш, но чувствуется, что это не ваш главный язык. А он говорил на хорошем мамелушен («мамина речь». — Б. С.), как в моем штетеле. Это был Абрам Калинский, и он тоже был родом из штетеле, может, чуть побольше моего, из Ломжи. Я там не раз выступал и у нас нашлись общие знакомые.
Я уже говорил, что неохотно схожусь с людьми. Но в его обществе почувствовал себя сразу хорошо. Подумал: какой добрый и чувствительный человек!
Мы стали заходить друг к другу в номера. В Ломже у его отца была фабрика мыла, говорил Калинский. Но он не пошел по стопам родителя, а стал активным коммунистом
В Советском Союзе Калинский, по его словам, был уже пять лет. В присоединенном Каунасе он был директором фабрики парфюмерных изделий “ТЭЖЕ” и очень подружился с Полиной Семеновной, которая и устроила ему перевод в Ташкент. Как? Полина Семеновна кто? Так это же Жемчужина! Жена Молотова, хорошая женщина с хорошим еврейским сердцем, настоящая идише маме! Ей была подчинена косметическая промышленность…
Что и говорить, связей с важными людьми было у Калинского хоть отбавляй. Здесь, в Ташкенте, он тоже знался с партийными и правительственными шишками. Бывал у Тамары Ханум, народной артистки СССР, дружил с известным певцом, бывшим кантором синагоги, крутил роман с прославленной киносценаристкой. Поскольку у него была невзрачная фигурка и довольно заурядное лицо, я думал: какой же ум и какое сердце должно быть у этого скромного на вид человека, если он пользуется таким успехом?
Иногда Калинский рассеянно вынимал из кармана какую-нибудь дорогую вещицу — кольцо с драгоценным камнем, старинную брошку, золотой портсигар. Я как-то не удержался и спросил, как ему удалось все это вывезти?
Он ответил, что большинство из этих вещей ему не принадлежит. Вокруг такое горе, война согнала людей с насиженных мест, к нему приходят несчастные эвакуированные, освобожденные из ссылки и просят помочь продать вещи, чтобы купить себе кусок хлеба. А у него есть кое-какие знакомства и иногда удается найти покупателя. Рубль с каждым днем все более обесценивается, и многие сведущие люди считают, что в это беспокойное время лучше держать капитал в золоте и драгоценностях.
Его благотворительность я, конечно, взял под сомнение, но о том, что рубль все больше и больше обесценивается, я знал. Мой Лазарь Семенович мне уши про это прожужжал. И я попросил Калинского сделать мне одолжение: достать немного золота и бриллиантов. И — о, дурак я, дурак! — какое-то количество долларов.
У Калинского времени всегда было вдоволь. Он рассказывал, что проводит вечера в хороших домах города, где якобы волочится за дамами, скучающими без мужей-фронтовиков. Играл он и в карты и говорил, что ему везет, что он всегда в выигрыше. А вообще-то — как он как-то сообщил мне, оглянувшись сперва по сторонам, — он находится в распоряжении правительства для каких-то особо важных поручений.
После моего возвращения с гастролей по Сибири, сопровождавшихся историей с подаренным армии самолетом, Калинский поздравил меня с выпавшей на мою долю честью. Но увидевши мою довольно кислую мину, быстро добавил: “А зохен вей!” («Подумаешь!». — Б. С.) А потом еще тише, многозначительно, принятую у нас фразу: “Рука дающего не оскудеет!” И я подумал — он знает, каково у меня на душе!
Когда я через несколько недель после этого вернулся с гастролей по городам Средней Азии, то застал Калинского очень оживленным. Он похвастался, что получил лестное и очень интересное задание: содействовать укреплению советско-иранской торговли. Он в постоянном контакте со смешанной комиссией, обосновавшейся в Туркмении, в городе Мары. С подъемом рассказывал, что уже дважды ездил на перевалочный пункт в Душак на самой иранской границе и что у него там завелись друзья на той стороне, с которыми он кутил в иранском кишлаке Калезоу. Там нет даже отзвуков войны. Есть все, чего душа пожелает. А цены, цены! — все неимоверно дешево!