Волга рождается в Европе
Шрифт:
– Уж наверняка лучше, чем за гуся, – говорю я со смехом. Девочка нерешительно смотрит на меня. Она слегка краснеет. – Видите ли, – говорит она, – вероятно, старик хотел слишком много за гуся. Пятьдесят лей слишком много, я это понимаю. Но вы должны извинить нас. Что мы вообще можем понимать все-таки в ценах? Большевики говорили нам: это стоит столько, а то столько. Вы тоже должны были делать так. И сначала вы должны были объяснить нам, сколько стоит лей в соотношении с рублем.
Она говорит серьезно и с убежденностью и морщит лоб. «Умная девочка», думаю я, «толковая девочка». – Я советую вам, чтобы вы прямо сейчас пошли к командованию, – говорю я, смеясь, – и попросили там, чтобы полковник установил цену за гусей, если вы не хотите, чтобы через пять минут сюда приехала вся колонна, чтобы скупать ваших гусей по
– И они не оставят нам землю?
Я не знаю, что я должен отвечать ей. Мне так хотелось бы дать ей положительный ответ. Проведенная в Румынии премьер-министром Брэтиану аграрная реформа (самая смелая земельная реформа, которая когда-нибудь была проведена в Европе в мелкобуржуазном смысле) решила эту проблему, по крайней мере, в главном. Я думаю, что проблема возвращения к буржуазной экономической системе не будет такой трудной для Бессарабии, которая только год назад была присоединена к Советскому Союзу, чем это было бы, например, в Советской России. Потому что на Украине, во всей России, эта проблема, без сомнения, была бесконечно более запутанной, и решать ее следовало бы с самой большой осторожностью. – Вы увидите, что все будет хорошо, – говорю я девушке. – Сначала, само собой разумеется, будет некоторая неуверенность. Нелегко изменить все за один день.
Во дворе, перед нашей дверью, собралась группа людей: это старые мужчины (молодые все были призваны в армию), женщины, девушки, дети и несколько парней, которые были, пожалуй, слишком молоды, чтобы стать солдатами, или не прошли медицинскую комиссию. Они внимательно рассматривают меня, старики стоят с непокрытыми головами, молодые смотрят увереннее, в их поведении и виде нет ничего нерешительного. – Чего они все же хотят? – спрашиваю я девушку. – Они ждут, что кто-то скажет им, что они должны делать. – Они должны продолжать делать то, что они делали до сих пор, отвечаю я с некоторым смущением. – Я думаю, это лучше всего, по крайней мере, в эти первые дни.
Девушка морщит лоб и смотрит на меня, не говоря ни слова. «Умная девочка», думаю я, «толковая девочку. Она до сегодняшнего дня поддерживала здесь все в рабочем состоянии. Она сопротивлялась колхозным функционерам, инспекторам пунктов приема урожая, реквизиционным комиссарам. Дельная девочка», думаю я. Она предписывала, говорила крестьянам, что нужно было делать, она защитила хозяйство. Теперь она ничего больше не значит, теперь она больше не может командовать.
– Продолжайте делать то, что вы делали до сегодняшнего дня, – говорю я ей, – пока вам не скажут, что будет что-то новое, что что-то меняется.
Девушка улыбается, покраснев: – Мы защищали наши поля, мы не сделали ничего плохого. Это на самом деле так, как будто усадьба Скуратово, как будто деревни Кетрушика Стара и Кетрушика Нова, как будто Братушени, и Шофрынканы, и Зэиканы, как будто все эти крестьяне, эти деревни, эти поля, эти бесконечные нивы зерновых поставлены на тонкую грань между одним определенным экономическим, социальным и политическим порядком и другим, который противоположен первому, как будто они испытывали чувствительное и опасное мгновение своей метаморфозы, переживали критическое мгновение перехода от одного порядка к другому.
– Нет, конечно, вы не сделали ничего плохого, – говорю я. Спустя несколько часов, когда я выхожу из сенника, я иду через двор усадьбы. Я заснул на сеновале; когда я проснулся, то почувствовал, что мой рот полон пыли. Я хочу пить. Странная тишина нависает над имением. Старик сидит у двери в хлев; я прошу у него стакан воды. Он рассматривает меня угасшим взглядом и не отвечает. Я сам иду к колодцу. Внезапно я вижу на земле, у стены хлева, красную косынку, две голые ноги. Это девушка; ее лицо в крови. Я накрываю ее лицо моим носовым платком. – Нет, ты не сделала ничего плохого, говорю я тихо. (Последний абзац был в 1941 году вычеркнут цензурой и восстановлен здесь на основе оригинального текста).
8. Стальные кони
Корноленка, 14 июля
Еще не зарозовел рассвет, когда мы покидаем усадьбу в Скуратово. Моторы чихают. Мне вспоминается знаменитое чихание греческого гоплита Ксенофонта «chaire! chaire!» Небо на востоке серебристо-бледное. Хлеб легко шелестит, журчит как вода, расстилаясь между низкими берегами. На склонах холмов (которые постепенно становятся ниже, теперь они выглядят как груди, между широкими складками территории образуются легкие борозды: не долина, только лишь место тени, остановки, спокойствия) можно увидеть отряды разведчиков, скользящие вдоль борозд, они ясно выделяются на фоне очень бледного неба. Битва бушует перед нами. Русские наносят контрудар. Эти контратаки советских войск происходят не только на нашем фронте, но и дальше на юго-восток в направлении на Бельцы, на удерживаемом румынскими дивизиями участке фронта. Ударные группы легкой румынской кавалерии появляются и исчезают справа от нас. Они являются связью между нашей и смешанной немецко-румынской колонной, которая продвигается по диагонали к нашему направлению марша.
В равномерном рокоте артиллерии выделяются сухой треск противотанковой артиллерии, более глухой – маленьких противотанковых пушек. Наша колонна медленно движется вперед в ясном, прохладном воздухе; небо на востоке как бы сделано из слегка смятой шелковой бумаги. Рой жаворонков поднимается из нив. Дым из выхлопных труб образует легкий синий ореол вокруг машин. Потом внезапно, там где холм переходит в мягкий склон, поднимается красное облако пыли при нашем проезде, рассеченном скрежетом колес, визгом гусениц, высоким тоном жужжащих двигателей. Такая колонна похожа на бронепоезд. Я залез в машину старшего лейтенанта Шульца; я сел рядом с ним и в некоторой степени удобно устроился на ящике боеприпасов. Я спрашиваю его, прочитал ли он знаменитую книгу «Бронепоезд 1469» коммунистического писателя Леонова.
– Да, – говорит он, – вы правы, такая колонна на самом деле как бронепоезд. Горе тому, кто выйдет из поезда, горе тому, кто удалится от колонны. Территория вокруг нас полна коварства. Наш бронепоезд движется вперед по невидимым рельсам. Пули одиночных русских солдат, которые спрятались на полях (я едва не сказал, вдоль железнодорожной насыпи), ударяют о стальные стены наших машин. – Вы помните о нападении на поезд 1469? Только марш нашей колонны невозможно задержать, нельзя взорвать невидимые рельсы, по которым катится наш бронепоезд. Мы говорим о коммунистической литературе. Старший лейтенант Шульц (он доцент в университете, он занимается социальными вопросами, опубликовал несколько статей о Советской России, теперь он командует подразделением зенитной артиллерии нашей моторизированной колонны) говорит мне, что Россия, очень вероятно, после поражения еще раз переживет то время, которое в определенном смысле очень похоже на то, что описал Пильняк в «Голом годе». – С тем различием, – добавляет он, – что драма, описанная Пильняком, происходила, так сказать, в лаборатории. Россия испытает еще раз ту же самую драму, но во дворе фабрики, сталеплавильного комбината, в безнадежном климате подавленного выступления рабочих. Затем он смотрит на меня, улыбается робко и говорит: – Машины – это, с социальной точки зрения, очень интересные и опасные фигуры. Он признается мне, что эта проблема исключительно занимает его. Солдаты кричат с машин друг другу, делают друг другу знаки, бросают друг другу разные предметы: расчески, щетки, пачки сигарет, куски мыла, полотенца. Приказ к выдвижению пришел неожиданно, у многих даже не было времени умыться, побриться. Теперь они делают это, насколько у них получается: некоторые с широко расставленными ногами балансируют на платформе машины с зенитной пушкой, они умываются с голым торсом из чего-то вроде полотняных ведер, другие бреются, стоя на коленях перед кусочком зеркала, который они прижали к винтовочной стойке или повесили на треноге пулемета, другие чистят себе сапоги водой и мылом.
Солнце проламывает свою кожуру на горизонте, поднимается на небе, полностью покрытом зелеными полосами, робко отражается от брони машин. Легкий розовый пух появляется на серых стальных плитах. Во главе колонны тяжелые танки окрашиваются розовыми бликами, отражают нежные и живые проблески света. И внезапно, там далеко перед нами, глубоко на горизонте, в той бесконечной волне колосьев, которая скользит как золотая река, внезапно там, на склоне холма, беспокойный блеск стали, вспышки танков.