Волга рождается в Европе
Шрифт:
Солдаты забрали свинью и со смехом вернулись к своим машинам, с той беспечной радостью, которая является наиболее бросающейся в глаза чертой характера этих рабочих-солдат. Меня поразило в солдатах это почти естественное уважение к праву крестьянина, и так же в крестьянине это простое принятие признания его права как что-то столь же естественное. Вероятно, во всем этом отражался не только моральный принцип, а как раз влияние, которое точность современной техники, машины, промышленной работы оказывает на мораль народа. Потому что нет никакого сомнения, что техника у рабочих-солдат в весьма значительной степени влияет на их моральные принципы, пока она сама не станет, наконец, моральным элементом.
Мы только несколько часов назад покинули деревню Шанте-Бани, и уже отряды связистов приступили к работе, чтобы проложить телефонную линию вдоль дороги, по которой ведется продвижение, сразу за авангардной колонной. Солдаты группами пилят стволы акаций маленькой переносной пилой, в ручку которой установлен бензиновый двигатель,
Мы достигаем Зэиканы в первые часы после полудня. Русские войска покинули это место всего несколько часов назад. Я брожу между домами и садами. В пруду за прекрасной белой церковью со светлыми металлическими куполами сотни уток лениво резвятся между высокой осокой. Лошади пасутся на лугах, куры шумят за изгородями, на склоне коровы образуют белые пятна на зеленом фоне. Прибегают группы детей, чтобы поглазеть на немецкие машины, женщины со смехом выглядывают из-за забора, старики сидят у входной двери, надвинув низко на лоб свои высокие шапки из овечьей шерсти. Это обыкновенная картина, обычная абсурдная картина этих мирных и несколько испуганных деревень, оказавшихся в бороздах на полях сражений.
Я останавливаюсь перед дарохранительницей, одной из тех грубых деревенских дарохранительниц, какие можно увидеть, например, в альпийских деревнях вдоль дорог. Но не хватает креста, не хватает вырезанного из дерева Христа. Дарохранительница выглядит как только что отлакированная, ухоженная благочестивым усердием жителей; но Христос отсутствует, крест отсутствует. Старый крестьянин приближается ко мне, снимает меховую шапку, «katschjula», и крестится. – Большевики не хотели никаких икон и распятий, – говорит он мне; – они не хотели этого, – и он смеется, как будто над коммунистическим безбожием можно только смеяться. Немецкий офицер говорит мне позже, что молодые люди в деревнях, по-видимому, не думают так, как старики. Их, похоже, это совсем не интересует. Я вхожу в церковь. Все аккуратно, все чисто, стены выглядят только что окрашенными; но нет никаких икон, крестов, ничего, что напоминало бы о христианском культе. Также кресты наверху на куполах церквей исчезли. Несколько женщин рассказывают мне: – Большевики сверху сбросили кресты. Они не хотели ничего знать об этом, – и они смеются, как будто также и они считают такое безбожие смешным. Но в то же время они крестятся, тремя собранными вместе пальцами, и целуют кончики пальцев.
Штаб нашей колонны разместился в деревенской школе. Мы остановились в Зэиканах всего несколько часов назад, но уже функционирует телефонная станция, уже писари сидят за своими машинками. Главный зал школы чист, стены только что побелены известью. Скамьи новые, но уже запачканные чернилами, и дети уже вырезали на них что-то перочинными ножиками. На одной стене висит доска с расписанием уроков по-русски. Для деревенской школы довольно сложное расписание уроков. Много часов в неделю выделены «пролетарскому мировоззрению». Когда я возвращаюсь к своей колонне, батареи зенитных пушек начинают яростно лаять. Группа из двадцати трех советских бомбардировщиков летит высоко над нашими головами, на высоте примерно полутора тысяч метров. Отчетливо можно узнать очертания контуров бомбардировщиков «Мартин», четко выделяющиеся на синем и белом небе. Снаряды зенитных пушек взрываются рядом с самолетами, хвост эскадрильи отделяется и потом снова включается в боевой порядок. Они летят в восточном направлении, возвращаются назад с какой-то операции над нашими линиями снабжения.
Через несколько секунд два немецких истребителя с быстротой стрелы рассекают небо, преследуя вражескую эскадрилью, которая исчезает за огромным парящим на горизонте облаком.
– Русская военная авиация очень активна в этих дни, – говорит мне офицер нашего штаба, капитан Целлер, – они бомбят мосты через Прут и атакуют колонны на наших тыловых позициях. Они хоть и мешают, но причиняют только небольшой ущерб.
Он говорит о сопротивлении советских войск и делает это как военный, без преувеличений, объективно, не выражая никаких политических оценок, не пользуясь никакими аргументами, помимо аргументов технического рода. – Мы смогли захватить совсем немного пленных, так как они борются до последнего. Они не сдаются. Их техника не выдерживает сравнения с нашей; но они умеют ею пользоваться. Он подтверждает, что на этом фронте русские подразделения состоят преимущественно из представителей азиатских народностей. Только подразделения специалистов состоят из русских. Мы отправляемся посетить двух пленных офицеров, летчика и лейтенанта-танкиста.
– Они очень примитивны, – замечает капитан Целлер. Это единственная оценка нетехнического рода, которую я слышу от него. И это, по-моему, ошибочная оценка; «буржуазное» суждение.
Лейтенант авиации осторожно курит и глядит на нас пристально и бодро. Он с заметным любопытством рассматривает мою форму итальянских альпийских стрелков. Но он не говорит. Из них двоих, говорят мне, он более упрямый молчун. Он отказался давать какие-нибудь показания. Он выглядит как мужчина из народа, вероятно, он происходит из крестьянской семьи. Лицо прямоугольное, гладко выбритое, нос немного широкий. Он выпрыгнул с парашютом из горящей машины. Если русским летчикам приходится приземляться на немецких позициях, они большей частью защищаются с помощью пистолета. Здесь он был безоружен. Во время его прыжка с парашютом пистолет выскользнул у него из кармана. Он с равнодушием позволил себя задержать. Лейтенант-танкист – человек сильного, коренастого телосложения, с жестким лицом с грубыми чертами. Он происходит, пожалуй, из рабочего слоя. Он белокурый, со светлыми глазами, довольно большими ушами. Он сидит и курит, улыбаясь. Он глядит на меня. Я обращаюсь к нему по-русски. Он говорит мне, что сожалеет, что попал в плен. – Вы хотели бы продолжать сражаться?
Он не дает ответа. Потом говорит, что это была не его вина. Он исполнял свой долг и ему не в чем себя упрекать. – Вы коммунист? Он не отвечает. Тогда он говорит мне, что он несколько лет был рабочим на шарикоподшипниковом заводе, в Горьком, который раньше назывался Нижний Новгород. Он смотрит на нескольких солдат, которые разбирают цилиндры двигателя. Видно, что ему тоже очень хотелось бы поработать с двигателем. Он выбрасывает сигарету, снимает шапку, чешет голову. Он производит впечатление безработного.
К вечеру наша колонна снова продолжает марш. Аддьо, Зэиканы. Колеса транспортных средств до осей погружаются в глубокую грязь. Их приходится буквально толкать вперед. Мы обгоняем длинную артиллерийскую часть; каждое орудие, каждый груз боеприпасов тянут шесть, восемь пар лошадей. Эскадрон кавалерии выделяется на гребне холма, на фоне бело-облачного неба, которое заходящее солнце простреливает мрачными кроваво-красными штрихами. Через несколько километров, в зеленой котловине, нам открывается деревня Шофрынканы. Возвышенности вокруг еще лежат в свете, но впадина долины с населенным пунктом наполнена плотной влажной тенью. Внезапно жужжание самолета доносится из сплетения облаков; первая бомба падает на дома Шофрынканы; затем еще одна, и потом еще больше. Красные огни взрывов расщепляют тень там внизу, перед нами. Красная колонна поднимается на краю деревни, треск и грохот разрастаются над цепями гор. Это могут быть только два или три бомбардировщика, не больше. Затем два немецких истребителя разрывают пурпурное вечернее небо и бросаются на русские машины. Один «Мартин», пылая, падает за лесом, в направлении Братушени. Вскоре после этого мотоциклист сообщает, что мост у Шофрынканы разрушен, и еще одна бомба упала на две машины с боеприпасами. Много погибших. Нашей колонне придется устроить лагерь здесь на высоте, и ждать, пока мост не отремонтируют. Наверное, нужно будет остаться здесь надолго. Несколько домов Шофрынканы горят. Справа от нас, на довольно незначительном удалении, беспрерывно стреляют тяжелые гаубицы, вдали слышен грохот попаданий и взрывов. Тут и там, светлой ночью, разносятся винтовочные выстрелы рассеянных русских солдат. Бледная торжественная луна медленно поднимается из нив.
6. Хорошенько рассмотрите их, этих мертвецов
Братушени, 7 июля
Уже полночь, когда колонна снова приступает к маршу. Холодный ветер косо разрезает тонко-отточенное стекло воздуха. Это прозрачный воздух, с бликами, как вода в лунном свете. Мы спускаемся в Шофрынканы. Дом на краю деревни еще горит. Шофрынканы – это не столько деревня, сколько большое сельское местечко с рынком, с белыми домами между грецкими орехами, ясенями и липами. У нас приказ расположиться на противоположной высоте края долины, чтобы прикрыть левый фланг колонны, которая ввязалась в тяжелый бой вблизи Братушени справа от нас. Нам нужно поторопиться. Слишком много времени уже потеряно перед разрушенным мостом у Шофрынканы. Машины глубоко погружаются в болото. Дорога, если можно так назвать эту протоптанную дорожку, покрыта толстым слоем неосязаемой пыли, которая при каждом порыве ветра, каждом самом тихом дыхании ветра, поднимается вверх плотными красными облаками; но всюду, где глинистый грунт удерживает дождевую воду или где какой-либо водоток пересекает путь, вязкая тина засасывает колеса и гусеницы, и машины медленно тонут в «буне», как в речном песке.